6
Разбудила Асю заря, которая на стыке воды со степью была голубей, чем всюду.
Ася сама взнуздала коней, чему весело научилась девчонкой во время поездок с песнями на уборочную, и пустила своих отдохнувших сивок чуть ли не галопом по станичным улицам. Через полчаса подвода была завалена лекарствами, пакетами и бинтами в мешках. Неожиданно ее охватила злость на самое себя. Она делала все, чтобы оттянуть встречу с Зотовым, а ничего не могла сделать. Деваться некуда. А если не встречаться, и все? Да, не встречаться! Поехала!
— Куда спешишь? — спросил Лаврухин, когда она попросила разбудить ездового.
— Домой.
— Одну не пустим. Не! Вдруг застрянешь и будешь маяться, пока помогут. С нами поедешь.
— У меня ездовой!
— Дай ему поспать. И коней не гоняй. Наши далеконько, но не так уж, чтоб ехать. Сейчас попросим посмотреть за твоим грузом и — шагом арш!
Если бы не Лаврухин, она и впрямь уехала бы. Ни за что не пришла бы сюда. Почерневшие стены дома, на котором, видно, когда-то густо селились птицы, едва держались, а крыши не было вовсе. Поэтому и гнезда, прилепившиеся к верхним бревнам стен, обнажились. На задворках косилась сараюшка, точь-в-точь как у слепого старика. И возле сараюшки странное дерево, словно запакованное в сухую корку с трещинками, тем не мене развесило вокруг себя пучки мелких листьев.
— Там, — показал Лаврухин.
Всю дорогу она пыталась вызвать в себе ненависть к этому лейтенанту — за ложь, за неуместную правду, чтобы найти хоть какую-то опору, определить свое отношение к нему, но пришла еще больше растерянной. Тронула и рванула дверь сараюшки. Думалось, как все косые двери, и эта отойдет лишь чуточку, а она вся распахнулась и оставила Асю у порожка высвеченной утренним солнцем. Зотов, протиравший лохматой тряпкой сапоги, распрямился и ахнул, вернее, глаза его ахнули.
Он считал себя человеком, принимающим решения один раз, и не вслушивался в разговоры, возникавшие иногда, но краем уха невольно улавливал что-то об Асе и комбате. Много о Романенко говорить не рисковали. Но и это казалось ему сплетнями, выдумкой. Почему? Наверно, потому, что так было легче.
Мама ему сказала как-то перед выпускным вечером в школе:
— Ну вот, Паша, ты выходишь в жизнь.
— Помолись за меня. Ты ведь, как все мамы, беспокоишься: как-то она встретит твоего сыночка, эта самая жизнь, которую взрослые слишком часто называют проклятой.
— Не смейся, — попросила мама. — Приготовься к тому, Паша, что далеко не все будет так, как представляется.
— А как?
— Труднее. Жизнь обманет не раз. И не раз будет доводить тебя до отчаяния. Но это вовсе не обман.
— А что?
— Жизнь.
Может быть, он не хотел верить в разные слова об Асе и Романенко потому, что ставил его себе в пример и даже восхищался им? А может быть, ты все еще мальчишка, Павел Зотов? Вдруг Ася сама сказала о комбате, и тогда созрело решение: «Прощай, Ася!» Это было самое страшное — живому человеку сказать: «Прощай!»
И вот распахивается дверь, и у порожка стоит Ася. И какое-то время он молчит остолбенело, а потом улыбается, как самый счастливый человек на этой земле, и шепчет:
— Ася!
Рука его потянулась к шее и застегнула пуговку на воротничке. «Ну, — неожиданно и насмешливо подумала Ася, — проблеял и — ни с места. Подошел бы да поцеловал. И не надо слов». Наконец сама ответила, у нее выходило в таких случаях браво:
— Я накоротко! Что это вы — отдельно и в таком «дворце»?!
— Да солдаты пожалели! Не переношу храпа!
— Демобилизовать! — прыснула Ася. — Что там у нас?
Она рассказала про разведку.
— Добыли вам лодку, а сами...
Он вспоминал Агеева, его спину в ремнях, его слова: «Когда в последний раз вы слушали стихи?»
— Жаль.
— Всех не пережалеешь, — сказала Ася и повторила: — Не пережалеешь всех!
— Ася! — спросил он. — Что с тобой? Ася!
— Я сейчас уеду.
— Поедем вместе. Приказ будет такой...
— А чего это вы мне приказываете?
— Как старший по званию.
Он велел ей отдыхать.
— А я отправлюсь по делам. — И растолковал, что сегодня должны закончить заготовку и подготовку бревен, ровно к пятнадцати ноль-ноль.
— Какая точность! — съехидничала Ася.
— Так артисты же!
Оказывается, к пятнадцати ноль-ноль настоящие артисты прикатят в станицу, чтобы выступить перед ее гарнизоном. Выступление будет в бывшем колхозном саду, где деревья в ощипанной зелени росли через пятое на десятое: половину их немцы порубили зимой на дрова. В саду уже сколотили помост, вчера весь день стучали молотки.
— Артисты-то откуда?
— Из Москвы!
— Не ври!
Он поклялся. И она ответила: ладно, раз московские артисты, она останется. И тут же вспомнила, что не для того приехала и пришла сюда.
Он уже снял с гвоздика свою пилотку, но она окликнула его:
— Паша! Я тебе только расскажу...
— Потом, а? — попросил он, то ли спеша, то ли догадавшись, о чем она, и враз испугавшись, как еще не пугался. — Что ты мне расскажешь?
— Такое, что песенка, спетая тогда, в камышах, цветочком тебе покажется. Слушай, лейтенант.
— Не хочу! — оборвал он так, что она даже вздрогнула.
— Что значит — не хочу? Хочешь!
— Времени нет, Асенька! — прикрылся он.
— Ах, времени нет! А когда будет?
— Никогда, — спокойно ответил он, и это было его последним решением, которому по армейским порядкам надо подчиниться как последнему приказу.
Но она вспомнила слово, брошенное на Протоке, и снова из последних сил крикнула:
— Заткнись! Благородненький! Уж очень у тебя все просто.
— Конечно, проще пареной репы, — согласился он и передвинул кобуру с бока на живот. — Вот пистолет. И еще хоть слово об этом — застрелю. Я серьезно.
— Ха-ха!
— Я сказал, не шучу.
Было что-то такое в его голосе, что заставило ее насторожиться. И она спросила еле слышно:
— Почему так, Паша?
— Потому что я тебя люблю.
Выражение огорченной беспомощности появилось на ее лице. Она ведь хотела, чтобы было лучше, а
