спрашивала она с той озабоченностью, которая не знает подделок. — Что стряслось, Костя?
И как ударило. Сколько ждал этого вопроса от Тани, а услышал от чужой женщины, ночью, на вокзале. Сидя напротив, она подперла кулачками подбородок и ждала ответа, не торопя. Таня всегда спешила...
— Понимаешь, — сказал он, — начинать надо издалека, отсюда не видно... С детства...
— Ну, и начинай!
А он вдруг испугался никому не нужной откровенности, брови стянуло накрепко.
— Долгая это, в самом деле, песня, Юля! А коротко — обрыдла мне моя жизнь!
— Батюшки! Жизнь?
— Ну, работа, — поправился он. — Это одно и то же.
— Нет, разное, — возразила Юля, — Если жизнь — это конец, а работу можно и переменить. Ты что делаешь-то?
— Доменный мастер.
Юля стала разглядывать его, онемев и не понимая. Шутит? Доменным мастером стать в их городе мечтал и будет мечтать не один мальчишка. Он догадался, о чем она думает, и сказал:
— Сам себя презираю...
Никто им не мешал. Настала минута откровенности, редкая, но самая интересная в жизни.
— Кем же ты хотел стать? — спросила Юля.
И столько заинтересованности было в ее словах, столько доверия к нему, что он лукаво шепнул ей, словно они, маленькие, делились тайнами:
— Художником.
— С детства? Учился рисовать?
Она была неглупой и ничего не пропускала мимо ушей. Костя кивнул. А Юля быстрее закачала головой, так, что длинные серьги заплескались под ушами.
— Не знаю, что и сказать...
— Ничего и не скажешь, — улыбнулся Костя.
— Жена у тебя ласковая?
— Жена у меня и умная, и ласковая... Потрясающая у меня жена! — ему честно хотелось восторгаться своей Таней.
— Ну, тогда она все поймет, — повеселела Юля.
— Нет... В том-то и дело, что нет!
— Почему?
— Мы вместе, на одном заводе... И завод для нее родней дома. Живем в разных комнатах...
— А как она сейчас относится к тебе?
— В основном смеется.
— И ты смейся! — посоветовала Юля дерзко.
— Над Таней? — оробел он.
— Вообще. Потому что жить надо весело, если хочешь, чтобы это была жизнь!
— Ишь, какая ты!
— Такая.
— Да я рад бы посмеяться иной раз, — Костя глубоко вздохнул, — а не выходит...
И они замолчали.
2
В самом деле, смеялась над ним Таня. Будто это доставляло ей удовольствие. Чем ему становилось больнее, тем ей веселее.
— Левитан! — кричала она в магазине, и люди вокруг, потешаясь вместе с ней, косились на него. — Авоську!
С детства Костя писал пейзажи. Никто не заставлял, он сам увлекался деревом, кустом, водой, светом, и Левитан был его богом, естественно.
— Левитан! На прогулку с Мишуком. Поживей!
— Где Мишук?
— Давно ждет во дворе.
— С велосипедом?
— Да, да! Слава аллаху, он не такой рассеянный.
Почему — аллаху? Для язвительности, наверно.
А почему это вообще так бывает, что свои люди или не замечают боли, причиняемой друг другу, или даже радуются ей? Немыслимо. Может быть, надо спросить об этом Таню? Сказать ей резкое слово? Но он молчал, несостоявшийся Левитан, как загипнотизированный. Потому что все еще любил ее.
Помнишь, Таня, как мы встретились в металлургическом? Легкая, с беленькой, слегка золотистой головой, ты сбегала по лестнице и вопреки своему правилу, а у тебя было такое правило — проноситься, пролетать мимо всех, без оглядки, — оглянулась. Вероятно, очень уж забавным показался тебе студент, поднимавшийся навстречу. Вытянутое лицо и уши в стороны. Мы, Бадейкины, все ушастики. И Мишук у нас с тобой — ушастик...
Первый раз увиделись на лестнице, а скоро — в библиотеке. Честно говоря, Костя ждал ее там каждый день, но, едва она появлялась, он прятался в читальном зале. За высоким прилавком улыбалась библиотекарша, давно разгадавшая, в чем дело. Может быть, назло этой улыбке Таня и окликнула однажды:
— Молодой человек!
На нее зашикали, Костя не представлял себе, как они могли, — казалось, ей все разрешается, — и плюхнулся за стол, уткнулся в книгу. И услышал ее шепот:
— Что читаете? Интересно?
Пренебрегая любопытством всех, она уселась рядышком.
«Что прочитали?» — это стало непременным вопросом при их все более частых встречах. А потом они сошли с ума... и это кончилось женитьбой еще в институте. Он был уверен, что женился на лучшей девушке — не в институте, а на всем земном шаре.
Был? А сейчас? Вырвалось... Если оценить все серьезно, он балда, не стоящий Тани. Вот отсюда все и берет начало... А любит он ее, как и раньше. А может быть, и больше...
Они приехали с Таней в этот город, где давно жили и работали Костины предки, когда на заводе догромыхивали свое танкетки, заменившие каталей. Тех самых каталей, которые в первые годы после войны по старинке загружали доменные печи почти вручную. Все было разрушено, разбито, и люди добровольно запряглись в тяжелые вагонетки — «козы». По грязи, присыпанной ржавым слоем тяжелой рудной пыли, потянули полные «козы» к подъемнику, а там, на домне, в жарком облаке, как в костре, другие катали, верховые, сваливали руду в печную воронку. В красном дыму работали, красным воздухом дышали. Сразу и всюду узнавали каталя, выдавала красно-ржавая кожа. Не скроешь! Этот цвет ничем тогда не смывался и сейчас не смылся бы никакими порошками, да и не надо, потому что порошки появились новые, а профессии такой давно уж нет и в помине.
Очень скоро вместо каталей на заводском дворе заверещали гусеницами танкетки, самые настоящие, еще недавно давившие врага на полях боев и переделанные в рудовозы, чтобы день и ночь в домнах варился чугун, нужный всем и каждому, если задуматься, как хлеб.
Эти-то рудовозы на гусеницах, по-прежнему и просто зовущиеся танкетками, они и застали, молодые инженеры. Правда, уже был и новый железнодорожный путь, и танкетки в неумолчном громе подкарабкивались всего-навсего к одной домне, оказавшейся чуть сбоку от нового железнодорожного пути.
Их завод вырастал без плана. По вдохновению. Как дерево. Или как стародавний город — не только с улицами, но и с переулками, с тупиками. К двум домнам по рельсам уже подкатывали вагоны-весы с рудой, а
