печалью, светлой грустью по чему-то прошедшему, невозвратному, Микола явственно ощутил, как легко проносятся вперед его годы, и седина, облаченная далекими воспоминаниями, уже властно захватывает не только тело, но и сердце. Если вдуматься, как мало отпущено человеку на Земле! Кажись, только успел встать во весь рост, только начал по-человечески жить, как тут же начинает отцветать золотая пора каждого из нас… И в такие грустные мгновенья Миколе хотелось забраться в глухомань, в самую чащобу и с болью в сердце окликнуть ее, эту проклятую судьбу, чтобы она сжалилась над ним, и над родными, наверное, тоже. Чтобы она хоть на несколько лет задержала наступающую старость, во всяком случае, отбросила ее за высокие синие горы, откуда ей уже трудно будет перелезть обратно…
— Хорошо, что ты окончил институт… — между тем говорит Микола и с любовью в сердце посматривает на брата. — Тебе тоже уже пора перебраться на юга… Отработаешь годика три по месту распределения и дуй сюда, в теплые края. Место тебе найдем, и неплохое! Вот бы батю еще вытянуть сюда… — мечтательно шепчут его бесцветные губы.
— Такой жадный, ни за что бы не оставил свой дом… Было бы где, а то в глуши, в поселке из шестнадцати домов. Слушай, а если сжечь ету проклятую хату? Чтобы он не держался за нее, как мужик за землю. Ведь точно тогда переберется, верно?
— Не переберется… — мирно лопочет Шебеко. — Потому что начнет строить новый дом. Характер его таков: чтобы было все свое, добротное и крепкое на века. У нас же во всем поселке никто не держит личный дом — все казенное, за счет государства. И причем их столько — завались! А батю туда все равно не загнать — не тот характер…
— Дурной у него характер! — бросает в пространство Микола. — Ну зачем ему, старичку, хозяйство? Взял бы да переехал сюда. Жить есть где, и пенсия в кармане. Катался бы как сыр в масле. А так сиди в глуши… Заболеешь — так никто не поможет. Несчастного фельдшера не найдешь…
— И все равно он никуда не поедет. — Шебеко потихонечку пьет местную горелку и уплетает себе за обе щечки.
Не отстает от него и Коля. В душе его блаженствует тепло. Мысли спят на ходу. И чудится хлопцу, что весь мир нынче состоит из сплошных праздников.
Заторможенные мысли вчерашних студентов, пожалуй, по-настоящему проснулись на подходе к станице Наурской. До сказочных гор седого Кавказа было еще далеко, но друзья уже наяву ощущали дыхание горных вершин, полет стремительного орла, что с поднебесных высот философски смотрит на мир. Казалось, еще чуть-чуть, и искатели приключений непременно натолкнутся на вооруженных до зубов абреков, на жгучую черноглазую черкешенку, которая пойдет на верную смерть, лишь бы не покориться чужим. И эти облака приподнятых грез, потаенных мыслей, и наверное, гордости за бесстрашный поход в таинственную Чечню тогда плотно облепили ребят, вызывая в них чуткое возбуждение. Наверное, многие Святые где-то в безбрежных пространствах Вселенной улыбались, глядя, как парни внутренне приосанились, сжали кулаки, готовясь отражать внезапные атаки местных бойцов. Но вместо горластых абреков невдалеке ребята увидели… арбу. Да, да, обыкновенную арбу — довольно громоздкую телегу о четырех колесах. Что поражало, арбу тянул здоровенный бычок, а управлял им седой, худой, щупленький старичок.
— Са-адись!
— Да мы пешком дойдем…
— Са-адись тебе говорю! Зачем пешком? Есть бык, есть арба, садись!
Коля многозначительно глянул на Шебеко:
— Сядем?
'Почему бы и нет? — промелькнуло в голове друга. — До сей поры до Кавказских хребтов мы добирались на многих видах транспорта, но на бричке, кажись, впервые». И он проворно залез на арбу.
А старичок молчит себе и лишь мурлычет под нос. И что самое поразительное, от него исходит сильнейшее человеческое тепло. Никаких признаков воинственности, враждебности наконец. Морщинистое лицо улыбается свету, весне, и далекой своей юности, наверное, тоже.
— К кому едем?
— К сестре, — тихо говорит Шебеко, и в его душу тоже вселяется глубокий мир.
«Вот тебе и Кавказ… Люди здесь, кажись, более приветливы, чем на Урале! Разве чужой тебя б посадил на телегу? Причем, за здорово живешь?» Плечи Шебеко трясутся в такт ямочкам на дороге, а в душе его бродят расплывчатые чувства. То мгновениями перед глазами встает Лариса, во весь рост, вся расцветшая, загадочная и почему-то слегка грустная, то волною приплывают нежнейшие чувства. Чувства приподнятости, романтичности происходящего. Разве современному студенту, и тем более инженеру, часто выпадает езда на допотопной тележке? Конечно нет! В пылу этих чувств и, наверное, перед Шебеко явственно выступают очертания горного аула, прилепленного к каменной скале. Где-то дымится очаг, где-то слышен цокот копыт. Только не понятно: и в самом деле на белом свете существует тот аул или же это лишь плод возбужденного воображения?
— Привет, дорогой мой!
— Привет, привет, коли не шутишь…
— А чего нас не дождался?
— Так уж вышло… Да ты не сердись! Я и сам приехал домой лишь вчера…
Высокий молодой человек, довольно ладно сложенный, спортивный, слегка улыбнулся, а после, глядя на Шебеко, прибавил:
— Молодец ты все же…
— Почему это молодец?
— Потому что заехал ко мне в Новороссийск! А я, старый баран, взял да махнул домой… Думал, ты вряд ли приедешь ко мне.
— Так ведь договаривались же!
— Верно! — как ни в чем не бывало ответил братец. — Но в этом материальном мире столько обстоятельств, прямым ходом влияющих на наши поступки, что невольно начинаешь сомневаться в договорах…
'Во дает! — уже разгневанно подумал Шебеко. — Договаривались четко, на понятном русском языке, а когда коснулось дела, так, выходит, ищи ветра в поле…' Но свою боль Шебеко все же сумел утаить:
— Ладно… Будем считать — 'один — ноль' в твою пользу!
Молодой хозяин парней разместил в одной из комнат довольно солидного дома, а сам юлой шуганул в погреб за отборным виноградным вином.
Вот и веселое застолье улыбается присутствующим, вот и родня начинает приглядываться к новоявленным хлопцам. Особенно к статному Шебеко.
Черноглазая казачка, жена двоюродного брата, не без лукавства Володе сказала:
— Может, Ларису позвать?
'Давно бы пора об этом догадаться… — язвительно заметил про себя хлопец. — Сама-то чуть ли не на людях целуется с мужем, а мне так — шишь на постном масле…' Он многозначительно глянул на молоденькую смуглянку, а на его лице лунным светом отражаются подспудные чувства…
Легкокрылая молодица птицей вспорхнула во двор.
И вот минут через двадцать, а то и полчаса, в кругу веселого застолья появилась долгожданная Лариса. Но не одна, а, к удивлению, со здоровенным мужиком. Мужчина оказался в возрасте. Эдак лет тридцать пять, с лысоватой головой, одетый в простую рубашку. Рядом с ним высокая и статная Лариса выглядела просто прелесть. Крепкая на тело и одетая со вкусом, она блестела и цвела, и веселая, приветливая весна вовсю шаловливо играла на ее дебелом лице. И что самое обидное, она сразу же засеменила к Шебеко и не без высокомерия обронила:
— Это мой муж… — и ее пышненькая рука двинулась в сторону своего спутника. — Так что мы с ним будем сидеть рядом…
Шебеко остолбенело глядит на свою зазнобу, а его возбужденные нервы со скоростью света переваривают эту информацию. «Она вышла замуж… Во дает, стерва! Продала меня… Отрублю голову, а мужика засуну в колодец. Они у меня еще попляшут… Но ведь братец же об этом ничего не говорил!
