а мачтовые часы отсчитывали оставшееся нам время, меж тем как «Орфей» неумолимо клонился к воде.
А потом это произошло.
Все случилось очень быстро.
Громкое пустотелое громыхание под нами — это раздается из-под лодки, — а потом клетку относит в сторону — бум! Пузыри и брызги. «Орфей», накренившийся еще сильнее. «Бурр-бурр». Пузыри, брызги и промельки огромных серых очертаний в белой бурлящей воде. Я, заносящий гарпун и ничего, кроме серого мельтешения в белой пене, не видящий, и я, что-то кричащий. Всплески, целые полотнища воды, ударяющие по мне и по палубе, и что-то, взбивающее спокойное море в пену, и я уже захожусь в крике: «Поднимайте ее, вытягивайте! Я его толком не вижу!» Бочки, мечущиеся в пене, пронзительно визжащая лебедка, вода, пена и очертания огромного хвоста, молотом вздымающегося из волн. Фидорус, его крик, поглощаемый невообразимым шумом, напрягающаяся лебедка, я, что-то орущий, и бочки, и хвост, и бурлящая вода. «Орфей», в клочьях белой пены, скрежет металла, гарпун у меня в руке. Фидорус — он орет, что он запутался! И бочки, и копье, и пена, и брызги. Клетка — разбитая, вспоротая, пустая и я, кричащий и стискивающий гарпун. Хвост, брюхо акулы, плавник, подобный изогнутому белому ножу. «Орфей», кренящийся к воде, доктор и я, орущий что-то в сторону пустой клетки, и доктор кричит: «Он утягивает нас вниз! Я не могу отцепить трос!» Скрипящая лодка, кренящаяся к воде, доктор, перебирающийся через ограждение, ставящий одну ногу на пустую, изжеванную клетку и рубящий трос мачете. Пена и брызги, хвост, подпрыгивающие бочки и хвост, сокрушающий воду. Я, стискивающий гарпун, и Фидорус, рубящий тросы, запутавшиеся в клетке. Голова людовициана, подобная огромной серо-белой кабине самолета, поднимающаяся из водоворота пены, и я, орущий и швыряющий гарпун.
Гарпун летит.
Гарпун летит и тянет за собой провод.
Слишком высоко. Гарпун проходит над головой акулы и ухает по пенным разводам за ее хвостом. Черный провод мотается на палубе. Скрипы лодки. Фидорус, молотящий ножом по тросам раскуроченной клетки, и я, бросающийся за проводом, вытягивающий его обратно, чтобы достать гарпун. Пена, брызги, треск рухнувшей за борт лебедки. Выламывая палубу, она успевает задеть доктора Фидоруса, и он вместе с ней летит в тросы, веревки и бочки, и рычаг лебедки своим весом толкает его под воду. Кровь идет разводами по воде, а доктор в мешанине металла, дерева и тросов тянется рукой ко мне. Потом все — клетка, бочки, лебедка, путаница канатов и доктор, и его тянущаяся, тянущаяся, тянущаяся рука, — все это ухает вниз, всасывается в пену и волны, с громким хлопком смыкающиеся над его головой. Лодка кренится. Клочья пены расходятся, водоворот сглаживается, море становится спокойным. Я хватаюсь за провод от гарпуна, и он, вырываясь, сильно обжигает мне ладони. Ноутбук Никто скользит по наклонной палубе. Я прыгаю между ноутбуком и бортом лодки, так что ноутбук тяжело ударяет меня по спине, а провод мчится через палубу, за леера, и уходит вниз, в море.
Тишина, которую нарушают только скрипы тонущей лодки.
Вода, заливающая палубу, и мачта, наклонившаяся к морю.
Я не в силах сдержать слез, плачу, лежа на спине.
Лодку неудержимо влечет вглубь.
33
Фрагмент о лампе
(Часть третья / Закодированный раздел)
Все кончено.
Порой остаткам лета все еще удается пробиваться через облака, но ночи наступают раньше, и пауки развесили лабиринт из паутинок, тянущийся поперек аллеи в конце сада. Ранним утром все они делаются серебристыми от росы. Ничего этого я вплоть до нынешнего дня не замечал. До сих пор мне казалось, что август еще отсчитывает последние числа. Часы тикают, но словно бы вхолостую, и округа живет, не обращая внимания на ход их стрелок.
Около недели назад ко мне приезжала мама Клио, чтобы забрать кое-какие фотографии и старый шарф, который Клио носила в детстве и к которому была с тех пор привязана. Прежде я даже ни разу не видел этого шарфика, но притворился, что он много значил для Клио, и кивал в нужных местах, и принес несколько бумажных полотенец, когда ее мама расплакалась. Она привезла с собой несколько фотоальбомов и показала мне фотографии Клио, которые я не знал. Клио-школьницы, с косичками и слишком большими зубами — она играла ангелочка в рождественском представлении. Клио в ванночке, с грязной физиономией. Клио-подростка, в черных колготках, короткой юбочке и с галстуком, узел которого съехал в сторону. Клио-студентки-отличницы, в одежде из военного магазина и волосами до подбородка, на каком-то фестивале, имевшем место незадолго до того, как у нее обнаружили рак. Ее мама расспрашивала меня обо всем, что случилось в Греции, обо всем, что имело отношение к несчастью, и о том, что к нему отношения не имело, и всякий раз, когда я что-нибудь говорил, видно было, как она пытается удержать мои слова в памяти, будто запасаясь ими впрок.
Знаю, что никого из ее семьи я, по всей вероятности, больше не увижу. Это слишком близко и остро, и мы только пораним друг друга, если попытаемся поддерживать какие-то отношения.
Сейчас полдень. Ничего из вещей Клио у меня больше нет.
Я очень долго ни к чему не притрагивался. Дом, оказавшись вне времени, обращался в тайный храм по мере того, как пыль оседала на вещах, на которых никогда не предполагалось присутствие пыли, — на зубной щетке Клио, на ее фене, на компакт-дисках, не убранных в свои футляры, на дезодоранте, стоявшем на подоконнике ванной. На обыденных вещах, заботливо хранимых на прежних местах, потому что та, кто прикасалась к ним последней, никогда уже не поставит чашку на край стола и не отложит в сторону наполовину прочитанную книгу. Мир пытался двигаться без нее дальше, а я противился его попыткам стронуться с места. Не так давно ко мне приезжал повидаться отец. Он не очень большой мастер говорить, но, пока я готовил ему кофе, он попробовал немного прибраться. Он передвинул одну из книг Клио, и я закричал на него и кричал, пока не сорвал голос, но он все равно ничего не понимал и все пытался положить книгу обратно, где она была, приговаривая: «Вот, глянь-ка, все в порядке, видишь? Ты бы и не отличил». Под конец он просто удерживал меня, а я заходился в рыданиях, и, знаю, сам он тоже плакал, только беззвучно, белые полоски сбегали вниз по его жесткому щетинистому лицу.
Клио утонула, ныряя с аквалангом у побережья Пароса.[54] Ей попалась на глаза афишка курсов подводного плавания, и она все твердила, твердила и твердила об этих курсах. В конце концов мы покинули Наксос на пару дней раньше, чтобы она могла попытать там счастья по пути на материк.
Когда явились разыскивавшие меня полицейские, я сидел рядом с нашим новым отелем, попивая пиво и дочитывая книгу Пола Остера. Был ранний вечер, и я думал о пицце с коктейлями и о том, когда мы наконец вернемся домой. Думал о том, как пару ночей назад мы, оба пьяные, занимались любовью, как наше горячее дыхание оседало на тенте палатки и как мы лежали там, переплетенные друг с другом, раскидав вокруг все свое барахло.
«Возможно, непроизвольное сокращение мышц… Судорога…» Они отвели меня в какую-то маленькую комнатку, где был вентилятор и графин с водой. Появлялись и исчезали чьи-то лица, кто-то что-то говорил, но я по большей части ничего не слышал, пока не минуло несколько часов. «Возможно, судорога, паника… Она захлебнулась».
Вдохнула воду. Сколько составляет такой вдох? Немного, может, полстакана морской воды. Просто вообрази его, как он стоит перед тобой, представь его у себя перед глазами — это же ничто, правда? Это — ничто. Это тупо и бессмысленно. Все равно что умереть из-за пятиминутного опоздания. Все равно что умереть из-за того, что забыл на столе свой чертов бумажник.
Иногда, поздно ночью, звонит телефон. Первые несколько недель после того, как я вернулся, это
