случится ли это во сне, будем ли раздавлены колесами машины на грязном проселке или погибнем во время обвала в горах, но знаем, слишком хорошо знаем, что, в конце концов, это произойдет. Место для каждого из нас уготовано. А Грюневальдзее оказалось местом смерти КЛД.
За время моей работы в разведке мы потеряли пять человек, но КЛД считался неуязвимым.
– Выстрел с дальней дистанции: калибр 9,3 – как и в случае в Чарингтоном, – прибавил Поль.
Затем мы перестали говорить о КЛД, словно его никогда и не существовало. Поль принялся опутывать меня, и я не сопротивлялся, я уже начинал ненавидеть его тихий голос.
– Мы довольны тем, как вы провели розыски военных преступников. Правда, нам не было понятно, зачем вы так законспирировались, ведь мы действуем в рамках Лондонского соглашения, однако вы этого захотели. Что ж, дело ваше. Нам сообщили, что даже глава комиссии “Зет” не знал, кто стоял за всеми арестами. Мы признаем, что ваш метод следует ввести в практику.
Он сделал паузу, ожидая благодарности с моей стороны, но я молчал и наслаждался своим молчанием.
– Французская разведка уже три недели настаивает перед Центром на расширении работы в Берлине. В настоящее время никто не информирован в отношении берлинских групп бывших нацистов и неонацистов больше, чем вы. Это представляет для нас огромную ценность. Так же, как и вы сами…
Он вновь умолк, словно ожидая, что я помогу ему продолжить разговор, и я попался на удочку, не заметив опасности, пока не стало слишком поздно. Отказываясь поддержать беседу, я тем самым давал ему возможность вести монолог. Его вкрадчивый голос оказывал на меня гипнотическое воздействие.
– Из пятнадцати арестованных военных преступников, которых вы выявили, пятеро, как вам известно, занимали важнейшие посты, и мы думаем, что недавние самоубийства генералов Фоглера, Мюнтца и барона фон Таубе явились скорее результатом давления со стороны их встревоженных единомышленников, нежели угрызений совести.
Он заговорил о трех свидетелях обвинения, найденных убитыми с обезображенными до неузнаваемости лицами.
– Их уничтожили не для того, чтобы уменьшить число свидетелей на процессах в Ганновере: в случае необходимости, как вам известно, свидетелей найдутся тысячи; к тому же у нас имеется столько доказательств и улик, что, уничтожь хоть девяносто процентов свидетелей, все равно будет вынесен обвинительный приговор. Эти трое были убиты в порядке репрессий, и мы думаем, что за ними последуют еще двенадцать, если только полиции не удастся защитить их. В общем итоге пятнадцать человек – по одному за каждого осужденного военного преступника. Этими убийствами они, по-видимому, хотят запугать других свидетелей, которые могли бы выступить на предстоящих процессах в Бонне и Нюрнберге. Они рассчитывают, что их террористическая тактика сделает ганноверские процессы последними…
Он принялся рассказывать о семидесяти тысячах нацистов, бежавших в Аргентину и проживающих в германской колонии, в городе Сан-Катарине, среди которых находится и Борман, заместитель Гитлера.
– Но Цоссен находится здесь, в Берлине.
Он умолк. И вот почему: он знал, что поймал меня на крючок.
– Гейнрих Цоссен? – спросил я.
– Да.
Худощавый человек. Бледное лицо. Мешки под глазами, отвислая губа. Покатые плечи, как у его фюрера. Маленькие глазки, голубые, как льдинки. Голос – словно свирель на зимнем ветру.
В последний раз я видел его двадцать один год назад, августовским утром, когда три сотни людей были выстроены вдоль рва, который их самих заставили выкопать в жирной земле Брюкнервальдского леса. Птицы перестали петь, когда подъехала штабная машина СС и из нее вышел обергруппенфюрер Гейнрих Цоссен. Я видел, как он прошел позади строя голых людей, словно инспектируя их. Затем повернулся и зашагал назад, а я все смотрел на него. Он был довольно молод для своего чина и кичился своей формой. Он не был душегубом. Душегуб на его месте взял бы плеть из рук охранника и, чтобы повеселить нижние чины, пустил бы кровь даже из этих обескровленных тел; брезгливо вздернул бы нос, вспомнив о том, что этих людей привезли ночью за сто тридцать миль в крытых фургонах для скота, по восемьдесят человек в каждом; выхватил бы револьвер и первую пулю пустил бы сам, чтобы начать забаву. Нет, ничего этого Цоссен не сделал. Офицер, он считал это ниже своего достоинства.
Он сделал нечто худшее, и я видел все.
Охранник что-то крикнул, когда один из трехсот вышел из строя и направился к обергруппенфюреру. Его не пристрелили на месте потому, что Цоссен поднял руку в перчатке, заинтересованный, что хочет от него этот голый человек. Когда-то ростом тот был выше Цоссена; еще и сейчас, хотя кости выпирали из кожи, он был широк в плечах. Эта партия узников долгие месяцы питалась одними корками и затхлой водой. Много времени прошло с тех пор, как они ели то, что можно назвать пищей…
Узник, пошатываясь, приблизился к арийцу и остановился, едва держась на ногах. От усилий, которые он проделал, чтобы преодолеть десять метров, дыхание со свистом вырывалось у него изо рта и ребра ходили под кожей, свисавшей дряблыми складками. Я слышал, как он спросил у Цоссена разрешения прочитать заупокойную молитву. Обергруппенфюрер не сбил его наземь ударом кулака за дерзость, как я ожидал. Он был офицером. Он только взглянул на часы, на мгновение задумался и покачал головой: “Некогда. Дорога очень плохая, а я хочу поспеть в Брюкнервальд к обеду”. Он подал знак штурмбаннфюреру, и пулеметы открыли огонь…
Гейнрих Цоссен. Я запомнил его.
Из простого чувства чистоплотности следовало бы оставить эти воспоминания при себе, но в 1945 году в качестве главного свидетеля обвинения в трибунале я был вынужден подробно изложить этот эпизод в числе многих других. Остальные были не лучше… Впоследствии отмечалось, что за все время моих показаний, тянувшихся в общей сложности пятнадцать недель, я держался внешне спокойно, был объективен и лишь однажды потерял контроль над собой, рассказывая о Гейнрихе Цоссене. Даже теперь, двадцать один год спустя, в Берлине, я был не в состоянии, придя в ресторан, открыть меню, в котором было это слово – «Mittagessen» – обед.
Поль молчал, понимая, что пошел с козырного туза. Цоссен находился в Берлине.
– Что ж, надеюсь, вы его схватите, – сказал я наконец.
