интерпретирован аналогичным образом[137]. Люди с ярко выраженными психическими отклонениями — всегда загадочные личности: они кажутся обычными людьми, но они не такие, как мы; и это тревожит и сбивает с толку наше воображение. Так что неудивительно, что прежде, чем наука указала нам на конкретные различия между нами и ними, они должны были служить одной из точек кристаллизации наших представлений о необъяснимом влиянии. Таким же образом отчужденное и бесстрастное выражение лица часто помогает ораторам или разного рода лидерам привлечь к себе взгляды присутствующих и завладеть их вниманием. Эффект, который производил на окружающих Савонарола, можно во многом приписать выражению его лица. Другой пример действия эффекта таинственности — многозначительное молчание, за которым, как полагают, скрывается сила. Само прозвище Вильгельм Молчаливый способно вызвать дрожь, даже если вы ничего не знаете об этом выдающемся человеке. При упоминании этого имени представляется человек мрачный и грозный, таинственным образом не нуждающийся в обычных средствах утверждения могущества и добивающийся своих целей без видимых усилий. То же самое можно сказать и о Фон Мольтке, «молчавшем на семи языках», чей гений усмирил Францию и Австрию за две короткие кампании. Молчаливость генерала Гранта тоже, несомненно, пленяла воображение людей (особенно после того, как его первые успехи показали, что он действительно чего-то стоит) и помогала ему сохранять авторитет и доверие к себе, не шедшие ни в какое сравнение с доверием и авторитетом всех прочих командующих войсками Федерации. То же самое относится и к скрытности во всех ее формах: тот, кто всегда держится независимо и не спешит афишировать свои потаенные чувства, чаще всего производит впечатление значительного и сильного человека. Он внушителен, потому что непредсказуем. Поэтому мы сплошь и рядом видим, как множество людей намеренно напускают или пытаются напустить на себя завесу таинственности.
Дизраэли, по отзывам, «был человеком непостижимого чутья и хитрости», и все мы знаем таких людей в кругу своих друзей и знакомых.
То же происходит и с выражением индивидуальности в литературе. Книга, совершенно понятная уже при первом, поверхностном прочтении, обречена на то, чтобы ее посчитали банальной. Если бы она содержала нечто важное, она показалась бы нам хоть сколько-нибудь необычной и не была бы до конца понятна до тех пор, пока мы со временем не вникли бы в нее. В конце концов она сослужила бы нам свою службу и ее влияние пошло бы на убыль. Так всегда, я полагаю, происходит с авторами, которые глубоко трогают нас: вначале возникает ощущение тайны и чувство еще неведомой жизни, потом следует волнующее приобщение к ним, переходящее в стойкую привязанность или, напротив, в отвращение и недоверие. Человек зрелых лет и устоявшегося мировоззрения, не ожидающий от литературы ничего, кроме подтверждения и обновления старых идей, вполне может довольствоваться полной и не затрагивающей воображение ясностью, но молодые и честолюбивые читатели этим не удовлетворятся. Они жаждут этих волнующих переживаний, столь благотворных для их развития. Максима Гете гласит, что там, где нет тайны, не может быть власти; и неувядающую жизненность его произведений можно объяснить тем, что он был не слишком озабочен, поймут ли его люди, а описывал свои сокровенные переживания настолько точно, насколько мог, предоставив остальное времени. То же самое можно сказать и относительно Браунинга и многих других великих писателей.
Нечто подобное происходит и в искусстве ваяния. Тайна, которую несет в себе искусство, — вовсе не интеллектуального характера (хотя это во многом присуще некоторым художникам, например Леонардо да Винчи, который «покорял магнетизмом своей необъятной личности»[139] ); это, скорее, тайна чувства, неясно и едва уловимо взывающая к темным истокам нашего эстетического восприятия, пробуждающая до сей поры дремавшую способность к гармоничной чувственной жизни, подобно первому дуновению теплого ветерка весной. В этом, как мне кажется, и заключается эффект таинственности, свойственный всем великим произведениям искусства. Наверное, все согласятся, что это справедливо по отношению к музыке, хотя не все сочтут, что то же самое можно сказать о живописи, скульптуре и архитектуре.
Известно, что тайна неотделима от высших форм религиозного идеализма; это обстоятельство можно рассматривать как наиболее полное выражение той же самой потребности связывать непостижимость и личностное влияние. Если уж воображение не может смириться с отсутствием тайны в более простых случаях, то это тем более так, когда оно формирует образ самой совершенной личности, какую только может себе представить.
Хотя влияние личности зависит от того, что мы о ней думаем, а не от того, какова она на самом деле, все же наиболее важным является впечатление относительно ее подлинной сущности и чистоты ее намерений; это впечатление едва ли выдержит скрупулезный анализ, если не соответствует действительности. Следовательно, как правило, тот, кто хочет надолго оставаться лидером, должен верить в то, за что он выступает. Такая вера оказывает мощное влияние на умы других людей.
Если мы чувствуем, что слова человека расходятся с его характером, образ его блекнет и теряет цельность; наше воображение восстает против такого вопиющего несоответствия, и даже его лучшие качества будут восприниматься с трудом. Поэтому ничто так не гибельно для авторитетной личности, как уличение в неискренности или неуверенности, а при непосредственном общении это едва ли удастся скрыть.
Как только Лютер прибыл в Рим и увидел, что за человек Папа на самом деле, институт папства был основательно поколеблен…
До какой степени человек может влиять на других с помощью своего ложного образа, зависит от множества обстоятельств. Как уже говорилось, сам человек может быть довольно ничтожным и не иметь никакого отношения к своему образу, который является особым продуктом деятельности коллективного воображения. Однако такое вряд ли возможно, за исключением тех случаев, когда нет никаких непосредственных контактов между лидером и его последователями; это обстоятельство частично объясняет, почему авторитет, особенно если им прикрывается слабая личность, всегда имеет обыкновение окружатся формальностями и искусственной таинственностью. Тем самым он ограждает себя от близких контактов и дает воображению окружающих простор для его идеализации. Среди уверенных в себе и практичных людей, какими являются наши современники, отличающиеся трезвой расчетливостью и малым уважением к традициям, власть формальных условностей хотя и ослабла, но все еще велика. Армейская и флотская дисциплина, например, твердо настаивает на необходимости соблюдения формальных различий между старшими и младшими по чину, тем самым способствуя поддержанию непререкаемого авторитета первых. Подобным же образом, как отмечает профессор Росс в своей работе «Социальное управление»[141], высшие слои общества широко используют традиции и светские условности как средства самоограждения, и это самоограждение, среди прочих целей, служит и для сохранения их влияния на простых людей.
Что касается преднамеренного обмана, то можно, в общем, сказать, что все люди могут быть обмануты или в вопросах, в которых они не компетентны, или в том, что сильно воздействует на эмоциональную сферу. Применимость этого принципа к нетрадиционной медицине, мошенничеству и стародавнему жульничеству, связанному с мнимым общением с духами, настолько очевидна, что не стоит на этом подробно останавливаться. Хотя даже шарлатану полезно быть уверенным в собственных бреднях,
