Ну, тут он, конечно, не выдержал и давай обзывать меня по-всякому.
«Придержи-ка язык, господин бывший граф! – оборвал я его наконец. – Я, может, и полукровка – но человек я не наполовину. И могу сообщить еще кое-что по секрету. Но сначала скажи: ты виделся с президентом?»
«О да! – фыркнул он. – У меня с собой были письма к этому почтенному джентльмену от лорда Лэнсдауна».
«Ну так вот, – говорю я. – Краснокожий вождь сказал, что когда ты встретишься с президентом, то поймешь в своем сердце, что он сильнее тебя».
«Уйди, – говорит он шепотом. – Уйди, пока я тебя не убил».
И видно по нему, что не шутит. Ну, я и ушел.
– А зачем ему нужно было это знать? – спросил Дан.
– Мне кажется, если бы он и впрямь убедился, что Вашингтон собирается заключить мир с Англией на любых условиях, он бы тогда предоставил бедняге Фоше корпеть в Филадельфии, а сам бы помчался в Париж и сказал Дантону: «Вы только напрасно тратите время на эту Америку, она нипочем не станет за нас воевать – и вот доказательства!» И Дантон в награду взял бы его к себе на службу, потому что это и в самом деле важно – знать наверняка, кто твой друг, а кто враг. От этого зависит масса вещей, по крайней мере для нас, бедных лавочников.
– А Красный Плащ, когда приехал, позволил вам рассказать ему? – спросила Уна.
– Конечно нет. Он ответил: «Все, что было сказано между белыми, осталось там, возле пней. Так велел Большая Рука. Передай Хромому Вождю, что войны не будет. И с этим он может ехать к себе во Францию».
Некоторое время мы с Талейраном виделись лишь изредка, на вечеринках. Когда наконец я передал ему слова старого индейца, он только покачал головой. Он сидел у себя в лавочке и перебирал пуговицы.
«Я не могу вернуться во Францию с одним честным словом простодушного дикаря».
«А разве сам президент вам ничего не ответил?» – спросил я.
«Он ответил, как подобает лицу, облеченному властью. Но если б я знал – о, если б я только знал,
«Мне очень жаль, – сказал я. – Но, может, это у вас и так получится. Без моей помощи».
Он поглядел на меня в упор.
«Или, – говорит, – вы, молодой человек, не по возрасту наблюдательны, или на редкость неучтивы».
«Я, – говорю, – хотел сказать вам приятное. Ну, неважно. Скоро лето, мы отправляемся путешествовать, и я зашел проститься».
«Я тоже отправляюсь в путешествие, – говорит он. – Если мы когда-нибудь встретимся, я постараюсь отблагодарить вас за все».
«Надеюсь, господин аббат, вы не держите на меня зла».
«Ни в коей мере! – говорит он. – Кланяйтесь от меня милейшему доктору Панглосу (так он прозвал Тоби), а также почтенному гурону».
Вечно он путал гуронов с ирокезами.
Тут зашла одна из Моравских сестер за пакетиком «дутых» пуговиц… и больше я в тех краях уже не встречал Талейрана.
– Но зато вы встречали Наполеона, ведь так? – напомнила Уна.
– Терпение, милочка, терпение! Мы с Тоби отправились в Лебанон, а оттуда в резервацию. В то лето я был уже постарше и мог из Тоби веревки вить. Я играл на скрипке, болтался среди индейцев – в общем, приятно проводил время. Зато когда мы вернулись в город, Моравские братья напустились на бедного Тоби: отчего, мол, я не учусь никакому полезному ремеслу? Меня чуть было не отдали в подмастерья к печатнику Хельмбольду, насилу Тоби меня выручил. А то не играть бы нам вместе на скрипке! Но не успели мы вздохнуть спокойно, как старый Маттис Рауш, который шил кожаные бриджи, вдруг заявляет, что я прямо создан для выделыванья кожи.
И тут пришло спасение. Перед самым Рождеством нам прислали письмо из банка, в большом конверте с печатью. Там говорилось, что господин Талейран положил на мое имя пятьсот долларов – или сто фунтов – и я могу распорядиться ими по своему усмотрению. Еще там была записка от самого Талейрана: он-де не забыл мою доброту и что я всегда верил в его будущее, которое, впрочем, пока довольно туманно. Адреса он не сообщал.
Я хотел разделить эти деньги с Тоби. Это он, а не я был добр к месье Талейрану, я только привел его в дом номер сто восемнадцать. Но Тоби сказал: «Нет, сын мой! Я ни в чем не нуждаюсь. Да здравствует свобода и независимость!» Тогда я купил ему новые струны для скрипки.
После этого братья оставили нас в покое. Только пастор Медер прочел воскресную проповедь о том, «сколь пагубны сокровища земные», да брат Адам Гоос пообещал, что если будет война с англичанами, банк непременно расстреляют из пушек.
Я знал, что войны не будет, но деньги из банка все же забрал – и, по совету Красного Плаща, стал закупать лошадей. Их я перепродавал Бобу Бикнеллу для почтовых дилижансов Филадельфия – Балтимор и таким образом всего за год удвоил свое состояние.
– Вот цыган! Ну настоящий цыган! – расхохотался Пак.
– Почему бы и нет? Это была честная купля-продажа. Короче говоря, через несколько лет я уже сколотил небольшой капитал и всерьез занялся табачной торговлей.
– Да, чуть не забыл! – вмешался Пак. – А как же твои родные в Англии и во Франции? Ты посылал им весточки?
– Разумеется. Я написал им, как только нажил деньжат на торговле лошадьми, и с тех пор писал каждые три месяца. У нас в семье не любят возвращаться домой с пустыми руками. Хоть яблоко, хоть репка – всё гостинец: так у нас говорят. Да, я писал дядюшке Оретту, и очень подробно. Отец у меня не шибко грамотный, но они встречались, как обычно, на нашей стороне, где-нибудь возле Нью-Хейвена, и дядюшка пересказывал ему, что новенького в табачном деле.
– Ну, еще бы! – засмеялся Пак, -
Продолжай, брат Широкая Нога.
– К этому времени, – продолжал Фараон, – месье Талейран тоже выбился в люди. Он уплыл во Францию и снова сделался там важной птицей, чуть ли не членом правительства. Но его опять прогнали – после истории с какими-то взятками от американских представителей. Наши бедные эмигранты рассудили, что теперь-то уж с ним покончено. Но мы с Красным Плащом так не думали. Господин аббат был жив – и этим все сказано!
Большая Рука подписал-таки договор с англичанами, и торговля с Англией стала на редкость выгодным делом – если только вам не страшен военный флот. Французы и англичане воевали друг с дружкой, а Америке – как и предвидели господа министры – доставалось от тех и других. Если английский военный корабль перехватывал американское торговое судно, капитан забирал себе всех лучших матросов – потому что они, мол, британские подданные. Если корабль был французский – прощайся с товаром: ведь груз предназначен для противника! А уж если попадешься испанцам или голландцам (эти тоже, как могли, досаждали Англии) – одному Богу известно, что с тобой сделают.
Наконец я сообразил, что для успешной торговли нужно, во-первых, быстроходное судно, а во-вторых – человек, который сумел бы, по мере надобности, обернуться то французом, то англичанином, то американцем.
Я же мог без труда раздобыть и первое, и второе. И вот, в конце сентября девяносто девятого года я отплыл из Филадельфии со ста одиннадцатью бочонками лучшего виргинского табака на новеньком бриге «Берта Оретт». Это имя моей матери в девичестве: я думал, оно принесет мне удачу… Так оно, в конце концов, и вышло.
– И куда вы направлялись? – спросил
