остановился, и через несколько минут в тумане образовался просвет. Я вгляделся в улицу, но увидел, что я все еще один, — хотя фонари и мигали, улица была совершенно пустынной, а окна домов и таверн темны. Я крикнул вновь — никакого ответа. Туман опять стал сгущаться, и я почувствовал, что сырость буквально впивается в мою кожу.
Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся, Позади меня стоял человек. Лицо его скрывал шарф, на глаза была надвинута кепка.
— Ищите кого-то? — спросил он, подмигивая мне. — Развлечений ищете?
— Развлечений?
— Развлечений! — человек рассмеялся и показал пальцем в дальний конец улицы.
Я всмотрелся, но ничего не увидел. Человек продолжал смеяться идиотским смехом. Я схватил его за шарф, срывая маску. Из-под кепки на меня глянули мертвые глаза, кожа на лице была, как у трупа. Я вспомнил, что лодочник на Темзе застрелил именно этого человека.
— Развлечения! Забавы! — не переставая, вновь и вновь повторял он, показывая корявым пальцем вдоль улицы.
Туман разорвал стук колес экипажа. Медленно я зашагал на этот звук. От тумана у меня кружилась голова, будто от опиума, когда мы со Стокером попали в притон Полидори. Мертвец по-прежнему наблюдал за мной, смеясь все громче. Затем туман прорвали лошадиное ржание, цокание копыт, и повозка остановилась. Теперь я увидел ее — темное пятно, поджидавшее меня под желтым мерцанием уличного фонаря. Я прошел мимо лошадей и остановился сбоку от экипажа. Тишина, как туман, сгустилась вокруг меня, и даже лошади замерли. Вдруг щелкнула дверь, высунулась рука. Меня охватил жаркий прилив вожделения.
— Иди ко мне! — шепот, казалось, исходил ниоткуда, просачиваясь в каждое мое чувство, каждую мысль.
— Лайла! — воскликнул я. — Лайла!
Я взялся за ручку дверцы… открыл ее… поднялся в экипаж.
Я сразу узнал ее. Она была все та же… Лайла… и в то же время не Лайла: кожа — белая, как сверкающий лед; губы — алы, как ядовитый цветок; глаза — холодны и полны похоти, злобной гордости. Я в восхищении протянул руку погладить завитки белокурых волос, обрамлявших ее грозное, строгое лицо, самое прекрасное из женских лиц, более жестокое, чем ад, и милое, несмотря на весь ужас.
— Лайла! — прошептал я вновь.
Это был не вопрос, а содрогание, полное понимания и необходимости. Она улыбнулась, приоткрыв яркие губы, и меж красного пламени блеснули зубы. Она погладила меня по щеке, и в этом прикосновении было что-то чудесное, невозможное.
— Иди ко мне, — слова ласкали, обжигая, мой разум. — Иди ко мне!
Я с шумным вздохом потянулся, ища ее губы, но она положила палец мне на подбородок, и я почувствовал, как Лайла приникла к моему горлу, почувствовал, что моя кожа тает, пропадает в ее влажном жарком поцелуе, сочится и течет ручейком по моей груди, липким соком смешиваясь с ее соками. Я протянул пальцы, чтобы коснуться этого потока, они нащупали луковицу в нагрудной сумке.
Раздалось злобное воющее шипение — так шипят коты, выскакивая из обжигающего пламени, — и вновь я оказался один. Осмотревшись, я понял, что лежу в темном углу на панели, опираясь головой о стену. Издалека доносились смех, звон бокалов в шумных кабачках; колеса загрохотали по булыжнику; раздались шаги прохожих. Воздух слегка очистился, туман рассеялся, экипажа и женщины в нем след простыл. Я медленно встал на ноги, протер глаза и опять побрел по главной улице. Поворот к складу оказался на том же месте, где я и ожидал его найти. Когда я вошел в неосвещенную улочку, звуки за моей спиной снова стали затихать, и вскоре пропало все, кроме шагов моих ног, ведущих меня к двери склада. Она была открыта, и я вошел. Внутри меня ждала Сюзетта. Она подняла руку и показала вглубь.
— Тут недалеко, — прошептала она.
— Знаю, — ответил я и, миновав холл, открыл дверь.
За дверью под висящим на стене портретом Лайлы, как и раньше, горела одинокая свеча. Я уставился на картину, потом закрыл за собой дверь и сразу услышал звук капель — одна жидкость капала в другую. Медленно я обернулся, вглядываясь в темноту, и увидел…
Подцепленный за ноги на крюке висел труп, совершенно голый и очень белый. Я узнал его: один из наркоманов из опиекурильни. В ноздре его набухла капелька крови… вытянулась… упала… затем еще одна… кровь к крови… Потому что под трупом стояла ванна, полная крови. Ванна была из золота, украшенного драгоценными камнями, но кровь выглядела еще богаче, еще прекраснее, чем чистейшее золото. Кровь сверкала, и я знал, что если буду долго смотреть на нее, то увижу красоты, которые не может вообразить ни один человеческий разум. Упала еще одна капля. Как великолепно она была принята… успокоена… поглощена. Весь мир может быть так поглощен… вся вселенная… застыть в крови. Я шагнул вперед. Золото и кровь смешались, и запульсировали, подернулись рябью, как волны чистейшего звука. Мне захотелось быть частью их, мне нужна была их тайна… Еще одна капля… Я взглянул на застывшее обескровленное лицо наркомана — его глазные яблоки выглядели очищенными от кожицы виноградинами. Я вдруг содрогнулся и дотронулся до луковицы в сумке.
Послышался смех, столь издевательский и ужасный, что я заткнул уши руками.
— Вцепился в свой талисман, — раздался голос, — а все-таки идешь.
Она шевельнулась в ванне. Ее белокурые кудри были совершенно не запачканы, снежно- белые руки просвечивали сквозь кровь. Она омыла груди ленивыми всплесками и с расслабленным вздохом откинулась назад.
— Да, — проговорила она. — Все-таки идешь… — Она наклонила голову и пристально взглянула на меня. — Какой ты забавный, — улыбнулась она. — Как отчаянно хочешь того, что есть у меня. Как боишься того, чем ты можешь стать. Я, действительно, очень благодарна. Редко кто-либо из смертных забавляет меня, чтобы ты знал.
Она вновь улыбнулась, потянулась и опустила голову на золото. Ласкающим движением рук она отерла кровь с бледных щек, а когда отняла от лица пальцы, не осталось ни пятнышка, ни потека, словно плоть ее была губкой, впитавшей кровь, всосавшей соки жизней других людей. Удовлетворенно вздохнув, она наклонила голову, полоща в крови распущенные белокурые волосы.
— Еще, — проговорила она, — еще… в этом почти ничего не осталось. — Она лениво взмахнула рукой. — Живей, Полидори, мне нужен поток…
Он, должно быть, стоял в тени, потому что раньше я его не замечал. Выступив вперед, он бросил на меня косой взгляд, полный презрения, и дернул за золотую цепь. Труп начал раскачиваться и опускаться. Краешком глаза я следил за тем, как Полидори положил труп на пол и принялся отцеплять крюки от костей лодыжек, но не мог сосредоточиться на этом зрелище. Да и как я мог? Она вновь стала мыться, намыливая кровью груди и щеки, отчего кожа ее светилась и пульсировала, становясь темнее. Темнели и ее белокурые волосы, превращаясь в черные.
— Приведите ее! — приказала она.
Голос ее был еще голосом Лайлы, но внешностью она стала африканской девушкой, столь же ужасной и милой, как и раньше. Я вспомнил, как Мэри Келли рассказывала о негритянке, разрезавшей ей запястья… Красота такая, что замораживает само сердце. Я опустил глаза под пристальным взглядом, а негритянка расхохоталась.
— Приведите ее! — крикнула она.
Я почувствовал, что ее смех тревожит самые глубины моего сознания.
— Не надо, — пробормотал я, — прошу, не надо.
Но она все смеялась. И смех сотрясал всего меня, нарастая и нарастая, а потом раздалось позвякивание крюка, раскачивающегося на цепи. Я обернулся. В руках Полидори была голая женщина. Он схватил ее за волосы, толкнул на колени, а другой рукой ухватился за крюк. На лице несчастной застыло такое выражение ужаса и .боли, что я едва признал в ней Мэри Келли.
