смешно промычав:
– М-мил...
И торопливо, радостно проговорила:
– Значит – правда, что видеть во сне птиц – неожиданная встреча! Я вернусь скоро...
Самгин был очень польщен тем, что Дуняша встретила его как любовника, которого давно и жадно ждала. Через час сидели пред самоваром, и она, разливая чай, поспешно говорила:
– Стрешнева – почему? Так это моя девичья фамилия, отец – Павел Стрешнев, театральный плотник. С благоверным супругом моим – разошлась. Это – не человек, а какой-то вероучитель и не адвокат, а – лекарь, всё – о здоровье, даже по ночам – о здоровье, тоска! Я чудесно могу жить своим горлом...
Самгин смотрел на нее с удовольствием и аппетитом, улыбаясь так добродушно, как только мог. Она – в бархатном платье цвета пепла, кругленькая, мягкая. Ее рыжие, гладко причесанные волосы блестели, точно красноватое, червонное золото; нарумяненные морозом щеки, маленькие розовые уши, яркие, подкрашенные глаза и ловкие, легкие движения – все это делало ее задорной девчонкой, которая очень нравится сама себе, искренно рада встрече с мужчиной.
– Знаешь, Климчик, у меня – успех! Успех и успех! – с удивлением и как будто даже со страхом повторила она. – И все – Алина, дай ей бог счастья, она ставит меня на ноги! Многому она и Лютов научили меня. «Ну, говорит, довольно, Дунька, поезжай в провинцию за хорошими рецензиями». Сама она – не талантливая, но – все понимает, все до последней тютельки, – как одеться и раздеться. Любит талант, за талантливость и с Лютовым живет.
В чистеньком номере было тепло, уютно, благосклонно ворчал самовар, вкусный запах чая и Дуняшиных духов приятно щекотал ноздри. Говоря, Дуняша грызла бисквиты, прихлебывала портвейн из тяжелой зеленой рюмки.
– Тут у меня. есть знакомая купчиха, – тоже очень помогла мне; вот красавица, Клим, – красивее Алины! В нее весь город влюблен.
Подняв руки, сжав кулачки, она потрясла ими над своей золотой головкой:
– Эх, мне бы красоту! Вот уж наигралась бы... И, перескочив на колени Клима, обняв его за шею, спросила:
– Мы с тобой поживем тут, да?
– Разумеется, – великодушно сказал Самгин. В дверь постучали.
– Наверное, газетчик, – с досадой шепнула Дуняша и, приотворив дверь, сердито спросила: – Кто? Ах, – иду...
Послав Климу воздушный поцелуй, она исчезла, а он встал, сунув руки в карманы, прошелся по комнате, посмотрел на себя в зеркале, закурил и усмехнулся, подумав, как легко эта женщина помогла ему забыть кошмарного офицера. О поручике Трифонове напомнила бронзовая фигура царя Александра Второго – она возвышалась за окном, в центре маленькой площади, – фуражку, усы и плечи царя припудрил снег, слева его освещало солнце, неприятно блестел замороженный, выпуклый глаз. Монумент окружали связанные цепями пушки, воткнутые в землю, как тумбы, и невысокие, однообразно подстриженные деревья, похожие на букеты белых цветов.
– Что, дедушка? – вполголоса спросил Самгин и, вздрогнув, удивленный не свойственной ему выходкой, перестал смотреть в мертвый глаз царя.
«Нервы...»
В коридоре зашумели, дверь открылась, вошла с Дуняшей большая женщина в черном и, остановясь против солнца, сказала Дуняше густо и сочно:
– Не узнаёт.
Но Клим узнал, это – Марина Премирова, такая же монументальная, какой была в девицах; теперь она стала выше, стройнее.
– Постарел, больше, чем надо, – говорила она, растягивая слова певуче, лениво; потом, крепко стиснув руку Самгина горячими пальцами в кольцах и отодвинув его от себя, осмотрев с головы до ног, сказала: – Ну – все же мужчина в порядке! Сколько лет не видались? Ох, уж лучше не считать!
Улыбалась она не так плотоядно и устрашающе широко, как в Петербурге, двигалась мягко и бесшумно, с той грацией, которую дает только сила.
«Типичная купчиха», – торопился определить Самгин, отвечая на ее вопросы.
– Ну, а – Дмитрий? – спрашивала Марина. – Не знаешь? Вот как. Да, да, Туробоева застрелили. Довертелся, – равнодушно прибавила она. – Нехаеву-то помнишь?
Ресницы красиво вздрогнули, придав глазам выражение сосредоточенно думающее. Самгин чувствовал, что она измеряет и взвешивает его. Вздохнув, она сказала:
– Кто еще наши знакомые?
– Кутузов, – напомнил Клим.
– Этого я, изредка, вижу. Ты что молчишь? – спросила Марина Дуняшу, гладя ее туго причесанные волосы, – Дуняша прижалась к ней, точно подросток дочь к матери. Марина снова начала допрашивать:
– С братом-то на политике разошелся?
Самгину не нравилось, что она говорит с ним на ты; он суховато ответил:
– Нет, просто так... Далеко живем друг от друга, редко видимся.
– Ты что же – социал-демократ?
– Да.
– Неужто – большевик?
– Я – не в партии.
– Ну, это уж лучше. Женат?
– Был, – не сразу откликнулся Самгин. – А ты – как живешь?
– Вдовею четвертый год.
Сдвинув густые брови, она сказала, точно деревенская баба:
– Супруг мой детей не оставил мне, только печаль по себе оставил...
Наклонив голову, подумав, она встала.
– Ну, прошу ко мне, часам к пяти, чайку попьем, потолкуем.
Женщины ушли, Стрешнева – впереди, Марина – за нею, совершенно скрывая ее своей фигурой.
Расхаживая по комнате с папиросой в зубах, протирая очки, Самгин стал обдумывать Марину. Движения дородного ее тела, красивые колебания голоса, мягкий, но тяжеловатый взгляд золотистых глаз – все в ней было хорошо слажено, казалось естественным.
«Внушает уважение к себе... Наверное, внушает».
Но Клим Самгин привык и даже как бы считал себя обязанным искать противоречий, это было уже потребностью его разнузданной мысли. Ему хотелось найти в Марине что-нибудь наигранное, фальшивенькое.
«О политике спрашивала. С Кутузовым встречается», – подсчитывал он.
Кутузов все мысли Самгина отводил в определенное русло, и с Кутузовым всегда нужно было молча спорить.
