Пожалуйста — не уходи! Макарову надобно идти в полицию, я — немая, Алину нельзя оставлять, нельзя!
Схватив его за руку, посадила рядом с собой.
— Ты — эмигрант?
— Нет.
— А Иноков — эмигрировал.
— Он — здесь?
— Да. Я с ним живу.
— Вот как! Давно?
— Уже больше года. Он — хороший.
— Поздравляю, — сказал Самгин и неожиданно для себя прибавил: — Берегись, не усадил бы он тебя в тюрьму.
— Ой, что это? Ревнуешь? — удивленно спросила женщина. Самгин тоже был удивлен, чувствуя, что связь ее с Иноковым обидела его. Но он поспешно сказал:
— Разумеется — нет!.. Может быть — немножко. Вышел Макаров и, указывая папиросой на окно, сказал Самгину:
— Хочет поговорить с тобой...
Внутренне протестуя, Самгин вошел в дом. Алина в. расстегнутой кофте, глубоко обнажив шею и плечо, видела в кресле, прикрыв рот платком, кадык ее судорожно шевелился. В правой руке ее гребенка, рука перекинута через ручку кресла и тихонько вздрагивает, казалось, что и все ее тело тихонько дрожит, только глаза неподвижно остановились на лице Лютова, клочковатые волосы его были чем-то смазаны, гладко причесаны, и лицо стало благообразнее. Самгин с минуту стоял молча, собираясь сказать что-нибудь оригинальное, но не успел, — заговорила Алина, сочный низкий голос ее звучал глухо, невыразительно, прерывался.
— Все-таки это — эгоизм, рвать связи с людями... так страшно!
— Да, — согласился Самгин.
— Он тебя не любил.
— Разве?
— Говорил, что все люди для тебя безразличны, ты презираешь людей. Держишь — как песок в кармане — умишко второго сорта и швыряешь в глаза людям, понемногу, щепотками, а настоящий твой ум прячешь до времени, когда тебя позовут в министры...
— Это... остроумно, — сказал Самгин вполголоса и спросил себя: «Что это она — бредит?»
Затем он быстро встряхнул в памяти сказанное ею и не услышал в словах Лютова ничего обидного для себя.
— Он всегда о людях говорил серьезно, а о себе — шутя, — она, порывисто вставая, бросив скомканный платок на пол, ушла в соседнюю комнату, с визгом выдвинула там какой-то ящик, на под упала связка ключей, — Самгину почудилось, что Лютов вздрогнул, даже приоткрыл глаза.
«Это я вздрогнул», — успокоил он себя и, поправив очки, заглянул в комнату, куда ушла Алина. Она, стоя на коленях, выбрасывала из ящика комода какие-то тряпки, коробки, футляры.
«Она револьвер ищет?»
Но она встала на ноги и, встряхнув что-то черное, пошатнулась, села на кровать.
— Как страшно, — пробормотала она, глядя в лицо Самгина, влажные глаза ее широко открыты и рот полуоткрыт, но лицо выражало не страх, а скорее растерянность, удивление. — Я все время слышу его слова,
Самгин спросил: не дать ли воды? Она отрицательно покачала головой.
— Я хотела узнать у тебя... забыла о чем. Я — вспомню. Уйди, мне нужно переодеться.
Уйти Самгин не решался.
«Уйду, а она — тоже». Невменяема...»
Вспомнил, как она, красивая девочка, декламировала стихи Брюсова, как потом жаловалась на тяжкое бремя своей красоты, вспомнил ее триумф в капище Омона, истерическое поведение на похоронах Туробоева.
— Иди, пошли мне Дуняшу, — настойчиво повторила она, готовясь снять блузку.
Он вышел на крыльцо, встречу ему со скамейки вскочила Дуняша:
— Меня зовет?
На скамье остался человек в соломенной шляпе, сидел он положив локти на спинку скамьи, вытянув ноги, шляпа его, освещенная луною, светилась, точно медная, на дорожке лежала его тень без головы.
— Здравствуйте, — сказал он вполголоса, не вставая, только протянул руку и, притягивая Самгина к себе, спросил:
— В странных обстоятельствах встречаемся, а? Он был в новом, необмятом костюме серого цвета и металлически блестел. Руку Самгина он сжал до боли крепко.
«Начнет вспоминать о своих подвигах и, вероятно, будет благодарить меня», — с досадой подумал Самгин, а Иноков говорил вполголоса, раздумчиво:
— Кончал базар купец. Странно: вчера был веселый, интересный, как всегда, симпатичный плутяга... Это я — от глагола плутать.
Искоса присматриваясь к нему, Клим Иванович нашел, что Иноков постарел, похудел, скулы торчат острыми углами, в глазницах — черные тени.
— Хворали?
— Да, избили меня. Вешают-то у нас как усердно? Освирепели, свиньи. Я тоже почти с вешалки соскочил. Даже — с боем, конвойный хотел шашкой расколоть. Теперь вот отдыхаю, прислушиваюсь, присматриваюсь. Русских здесь накапливается не мало. Разговаривают на все лады: одни — каются, другие — заикаются, вообще — развлекаются.
Он стал говорить громче и как будто веселее, а после каламбура даже засмеялся, но тотчас же, прикрыв рот ладонью, подавился смехом — потому что из окна высунулась Дуняша, укоризненно качая головой.
— Виноват, виноват, — прошептал Иноков и даже снял шляпу. Из- под волос на левую бровь косо опускался багровый рубец, он погладил его пальцем.
«Боевое отличие показывает», — подумал Самгин, легко находя в старом знакомом новое и неприятное. Представил Дуняшу в руках этого человека.
«Вероятно — жесткие, грубые руки».
Подумал о Лютове:
«Он был проницателен, умел разбираться в людях».
Из окна, точно дым, выплывало умоляющее бормотанье Дуняши, Иноков тоже рассказывал что-то вполголоса, снизу, из города, доносился тяжелый, но мягкий, странно чавкающий звук, как будто огромные подошвы шлепали по камню мостовой. Самгин вынул часы, посмотрел на циферблат — время шло медленно.
— Вы — анархист? — спросил он из вежливости.
— Читал Кропоткина, Штирнера и других отцов этой церкви, — тихо и как бы нехотя ответил Иноков. — Но я — не теоретик, у меня нет доверия к словам. Помните — Томилин учил нас: познание — третий инстинкт? Это, пожалуй, верно в отношении к некоторым, вроде меня, кто воспринимает жизнь эмоционально.
