- Куда?
- К царю!
Фельдфебель на секунду остановился и с чувством, похожим на уныние, воскликнул:
- Да я же говорю - нет его!
- Царя нет?
- Ну да! Сказано вам нет, и - ступайте!
- Совсем нет царя? - настойчиво допрашивал иронический голос.
Фельдфебель снова остановился, поднял руку.
- За такие слова - берегись!
И другим тоном объяснил:
- В городе - нет его!
Из толпы ответили:
- Нигде нет!
- Кончился!
- Расстреляли вы его, дьяволы!
- Вы думали - народ убиваете?
- Народ - не убьешь! Его на всё хватит...
- Отойди, господа! Не разговаривай!
- Ты кто? Солдат? Что такое - солдат?
В другом месте старичок с бородкой клином воодушевлённо говорил солдатам:
- Вы - люди, мы - тоже! Сейчас вы в шинелях, завтра - в кафтанах. Работать захотите, есть понадобится. Работы нет, есть нечего. Придётся и вам, ребята, так же вот, как мы. Стрелять, значит, в вас надо будет? Убивать за то, что голодные будете, а?
Солдатам холодно. Они переминались с ноги на ногу, били подошвами о камни мостовой, тёрли уши, перебрасывая ружья из руки в руку. Слушая речи, вздыхали, двигали глазами вверх и вниз, чмокали озябшими губами, сморкались. Лица, посиневшие от холода, однообразно унылы, туповаты, солдатишки - мелкие, в рост своих винтовок с примкнутыми штыками, одиннадцатая рота 144-го Псковского полка. Некоторые из них, прищуриваясь, как бы целились во что-то, крепко стиснув зубы, должно быть, с трудом сдерживая злобу против массы людей, ради которой приходится мёрзнуть. От их серой, скучной линии веяло усталостью, тоской.
Люди, поддаваясь толчкам сзади, порою толкали солдат.
- Тиша! - негромко откликался на толчки человечек в серой шинели. Толпа всё более горячо кричала им что-то. Солдаты слушали мигая, лица кривились неопределёнными гримасами, и нечто жалкое, робкое являлось на них.
- Не трог ружо! - крикнул один из них молодому парню в мохнатой шапке. А тот тыкал солдата пальцем в грудь и говорил:
- Ты солдат, а не палач. Тебя позвали защищать Россию от врагов, а заставляют расстреливать народ... Пойми! Народ - это и есть Россия!
- Мы - не стрелям! - ответил солдат.
- Гляди - стоит Россия, русский народ! Он желает видеть своего царя...
Кто-то перебил речь, крикнув:
- Не желает!
- Что в том худого, что народ захотел поговорить с царём о своих делах? Ну, скажи, а?
- Не знаю я! - сказал солдат, сплёвывая.
Сосед его добавил:
- Не велено нам разговаривать...
Уныло вздохнул и опустил глаза.
Один солдатик вдруг ласково спросил стоявшего перед ним:
- Земляк, - не рязанский будете?
- Псковский. А что?
- Так. Я - рязанский...
И, широко улыбнувшись, зябко передёрнул плечами.
Люди колыхались перед ровной серой стеной, бились об неё, как волны реки о камни берега. Отхлынув, снова возвращались. Едва ли многие понимали, зачем они здесь, чего хотят и ждут? Ясно сознанной цели, определённого намерения не чувствовалось. Было горькое чувство обиды, возмущения, у многих - желание мести, это всех связывало, удерживало на улице, но не на кого было излить эти чувства, некому - мстить... Солдаты не возбуждали злобы, не раздражали - они были просто тупы, несчастны, иззябли, многие не могли сдержать дрожи в теле, тряслись, стучали зубами.
- С шести часов утра стоим! - говорили они. - Просто беда!
- Ложись и - помирай...
- Уйти бы вам, а? И мы бы в казармы, в тепло пошли...
- Чего вы беспокоитесь? Чего ждёте? - говорил фельдфебель.
Его слова, солидное лицо и серьёзный, уверенный тон охлаждали людей. Во всём, что он говорил, был как бы особый смысл, более глубокий, чем его простые слова.
- Нечего ждать... Только войско из-за вас страдает...
- Стрелять будете в нас? - спросил его молодой человек в башлыке.
Фельдфебель помолчал и спокойно ответил:
- Прикажут - будем!
Это вызвало взрыв укоризненных замечаний, ругательств, насмешек.
- За что? За что? - спрашивал громче всех высокий рыжий человек.
- Не слушаете приказаний начальства! - объяснил фельдфебель, потирая ухо.
Солдаты слушали говор толпы и уныло мигали. Один тихо воскликнул:
- Горячего бы чего-нибудь теперь!..
- Крови моей - хочешь? - спросил его чей-то злой, тоскливый голос.
- Я - не зверь! - угрюмо и обиженно отозвался солдат.
Много глаз смотрели в широкое, приплюснутое лицо длинной линии солдат с холодным, молчаливым любопытством, с презрением, гадливостью. Но большинство пыталось разогреть их огнём своего возбуждения, пошевелить что-то в крепко сжатых казармою сердцах, в головах, засоренных хламом казённой выучки. Большинство людей хотело что-нибудь делать, как-нибудь воплотить свои чувства и мысли в жизнь и упрямо билось об эти серые, холодные камни, желавшие одного - согреть свои тела.
Всё горячее звучали речи, всё более ярки становились слова.
- Солдаты! - говорил плотный мужчина, с большой бородой и голубыми глазами. - Вы дети русского народа. Обеднял народ, забыт он, оставлен без защиты, без работы и хлеба. Вот он пошёл сегодня просить царя о помощи, а царь велит вам стрелять в него, убивать. У Троицкого моста - стреляли, убили не меньше сотни. Солдаты! Народ - отцы и братья ваши - хлопочет не только за себя, - а и за вас. Вас ставят против народа, толкают на отцеубийство, братоубийство. Подумайте! Разве вы не понимаете, что против себя идёте?
Этот голос, спокойный и ровный, хорошее лицо и седые волосы бороды, весь облик человека и его простые, верные слова, видимо, волновали солдат. Опуская глаза перед его взглядом, они слушали внимательно, иной, покачивая головою, вздыхал, другие хмурили брови, оглядывались, кто-то негромко посоветовал:
- Отойди, - офицер услышит!
Офицер, высокий, белобрысый, с большими усами, медленно шёл вдоль фронта и, натягивая на правую руку перчатку, сквозь зубы говорил:
- Ра-азайдись! Па-ашёл прочь! Что? Пагавари, - я тебе пагаварю!..
Лицо у него было толстое, красное, глаза круглые, светлые, но без блеска. Он шёл не торопясь, твёрдо ударяя ногами в землю, но с его приходом время полетело быстрее, точно каждая секунда торопилась исчезнуть, боясь наполниться чем-то оскорбляющим, гнусным. За ним точно вытягивалась невидимая линейка, равняя фронт солдат, они подбирали животы, выпячивали груди, посматривали на носки сапог.
