- Што вылупили шары-то на меня? Ой, да чтобы вас р'озорвало на кусочки...
Это ещё более развеселило публику, солдата начали тыкать пальцами, дёргать за рубаху, за фартук, играя с ним, точно с козлом, и так травили его до обеда, а пообедав, кто-то надел на ручку деревянной ложки кусок выжатого лимона и привязал за спиной солдата к тесёмкам его фартука; солдат идёт, ложка болтается сзади него, все хохочут, а он - суетится, как пойманный мышонок, не понимая, что вызывает смех.
Смурый следит за ним молча, серьёзно, лицо у повара сделалось бабьим.
Мне стало жалко солдата, я спросил повара:
- Можно сказать ему про ложку?
Он молча кивнул головой.
Когда я объяснил солдату, над чем смеются, он быстро нащупал ложку, оторвал её, бросил на пол, раздавил ногой и - вцепился в мои волосы обеими руками; мы начали драться, к великому удовольствию публики, тотчас окружившей нас.
Смурый расшвырял зрителей, рознял нас и, натрепав уши сначала мне, схватил за ухо солдата. Когда публика увидала, как этот маленький человек трясёт головой и танцует под рукою повара, она неистово заорала, засвистала, затопала ногами, раскалываясь от хохота.
- Ура, гарнизон! Дай повару головой в брюхо!
Эта дикая радость стада людей возбуждала у меня желание броситься на них и колотить по грязным башкам поленом.
Смурый выпустил солдата и, спрятав руки за спину, пошёл на публику кабаном, ощетинившись, страшно оскалив зубы.
- По местам - марш! Аз-зиаты...
Солдат снова бросился на меня, но Смурый одной рукой схватил его в охапку, снёс на отвод и начал качать воду, поливая голову солдата, повёртывая его тщедушное тело, точно куклу из тряпок.
Прибежали матросы, боцман, помощник капитана, снова собралась толпа людей; на голову выше всех стоял буфетчик, тихий и немой, как всегда.
Солдат, присев на дрова около кухни, дрожащими руками снял сапоги и начал отжимать онучи, но они были сухи, а с его жиденьких волос капала вода, - это снова рассмешило публику.
- Всё едино, - сказал солдат тонко и высоко, - убью мальчишку!
Придерживая меня за плечо, Смурый что-то говорил помощнику капитана, матросы разгоняли публику, и, когда все разошлись, повар спросил солдата:
- Что же с тобой делать?
Тот промолчал, глядя на меня дикими глазами и весь странно дергаясь.
- Смир-рно, кликуша! - сказал Смурый.
Солдат ответил:
- Дудочки, это тебе не в роте.
Я видел, что повар сконфузился, его надутые щёки дрябло опустились, он плюнул и пошёл прочь, уводя меня с собою; ошалевший, я шагал за ним и всё оглядывался на солдата, а Смурый недоуменно бормотал:
- Эт, цаца какая, а? Извольте вам...
Нас догнал Сергей и почему-то шопотом сказал:
- Он зарезаться хочет!
- Где? - рявкнул Смурый и побежал.
Солдат стоял в двери каюты для прислуги, с большим ножом в руках, этим ножом отрубали головы курам, кололи дрова на растопку, он был тупой и выщерблен, как пила. Перед каютой стояла публика, разглядывая маленького смешного человечка с мокрой головой; курносое лицо его дрожало, как студень, рот устало открылся, губы прыгали. Он мычал:
- Мучители... му-учители...
Вскочив на что-то, я смотрел через головы людей в их лица - люди улыбались, хихикали, говорили друг другу:
- Гляди, гляди...
Когда он стал сухонькой детской ручкой заправлять в штаны выбившуюся рубаху, благообразный мужчина рядом со мною сказал, вздохнув:
- Умирать собрался, а штаны поправляет...
Публика смеялась громче. Было ясно: никто не верит, что солдат может зарезаться, - не верил и я, а Смурый, мельком взглянув на него, стал толкать людей своим животом, приговаривая:
- Пошёл прочь, дурак!
Он называл дураком многих сразу, - подойдёт к целой кучке людей и кричит на них:
- По местам, дурак!
Это было тоже смешно, однако казалось верным: сегодня с утра все люди - один большой дурак.
Разогнав публику, он подошёл к солдату, протянул руку.
- Дай сюда нож...
- Всё едино, - сказал солдат, протягивая нож острием; повар сунул нож мне и толкнул солдата в каюту.
- Ляг и спи! Ты что такое, а?
Солдат молча сел на койку.
- Он тебе есть принесет и водки, - пьёшь водку?
- Немножко пью...
- Ты смотри, не трогай его - это не он посмеялся над тобой, слышишь? Я говорю - не он...
- А зачем меня мучили? - тихонько спросил солдат.
Смурый не сразу и угрюмо отозвался:
- Ну, а я знаю?
Идя со мною в кухню, он бормотал:
- Н-на... действительно, привязались к убогому! Видишь - как? То-то! Люди, брат, могут с ума свести, могут... Привяжутся, как клопы, и - шабаш! Даже куда там - клопы! Злее клопов...
Когда я принёс солдату хлеба, мяса и водки, он сидел на койке, покачивался взад и вперед и плакал тихонько всхлипывая, как баба. Поставив тарелку на столик, я сказал:
- Ешь...
- Затвори дверь.
- Темно будет.
- Затвори, а то они опять прилезут...
Я ушёл. Солдат был неприятен мне, он не возбуждал сострадания и жалости у меня. Это было неловко, - бабушка многократно поучала меня:
'Людей надо жалеть, все несчастны, всем трудно...'
- Отнёс? - спросил меня повар. - Ну, что он там?
- Плачет...
- Эт... мешок! Какой он солдат?
- Мне его жалко.
- Ну? Что такое?
- Людей -надо жалеть...
Смурый взял меня за руку, подтянул к себе и внушительно сказал:
- Насильно не пожалеешь, а врать не годится, - понял? Ты не привыкай кисели разводить, знай сам себя...
И, оттолкнув, прибавил угрюмо:
- Не место тебе здесь! На, покури...
Я был глубоко взволнован, весь измят поведением пассажиров, чувствуя нечто невыразимо оскорбительное и подавляющее в том, как они травили солдата, как радостно хохотали, когда Смурый трепал его за ухо. Как могло нравиться им всё это противное, жалкое, что тут смешило их столь радостно?
