мной заинтересуется. Молодости и красоты у меня нет».
В аптеке пожилая провизорша терпеливо растолковывала обнимающейся парочке, что втирать мазь надо в определенном направлении, по ходу нервного ствола, иначе толку не будет. «Вот вы ей скажите, чтобы больше под вентилятором не сидела, совсем скособочит. А то жарко ей, видите ли…» — грубовато- ласково кивнул парень на свою спутницу.
Маша спросила у провизорши, нельзя ли проглотить лекарство прямо здесь, без воды, таблетка ведь маленькая и гладкая, собственно, не таблетка, а драже. Можно было, конечно, спокойно потерпеть до дома, ей просто захотелось услышать обращенный к себе голос. Провизорша принесла теплой воды в мензурке и, как показалось Маше, посмотрела на нее сочувственно.
В садике перед аптекой распускалась сирень. На лавочке молодой человек растирал своей подруге простуженную под вентилятором шею. И было в движениях его рук что-то такое интимное, что Маша отвела глаза. «Это любовь, — подумала она, — то, чего у меня тоже нет».
Обратный путь дался ей еще тяжелее: в метро мучили тянувшиеся со всех сторон мерзкие запахи, а из подземного перехода она вышла задыхаясь и еле волоча ноги. Ничего себе новости! Пришлось остановиться, чтобы перевести дух, прямо на верхней ступеньке, рядом с толстой теткой, державшей в руках корзинку, в которой копошились два пушистых комочка: серый и рыжий. Мама с дочкой лет шести топтались в нерешительности, а тетка вынимала то одного, то другого котенка своей мясистой ручищей, поворачивала так и сяк, демонстрируя и расхваливая их достоинства. Девочка нерешительно, одним пальчиком гладила рыженького и то и дело поднимала глаза на маму. Видимо, все слова уже были сказаны, и теперь ее сердечко замирало, а мамина внутренняя борьба, казалось ей, длится вечно. Мама вздохнула, произнесла заветное: «Ну ладно…» — и полезла в сумку за кошельком. Девочка неловко взяла котенка, прижала к себе, и из глаз у нее выкатились слезы. «Это счастье, — подумала Маша, — и его у меня нет».
Ей стало жалко себя и одновременно страшно: так, что ли, теперь будет всегда? Почему, черт возьми, не действует таблетка?!
— Что тут так долго думать? Вы только в руки возьмите и уже сами отдавать не захотите. Да и прошу немного — триста рублей за такого-то пушистого!
Маша вздрогнула. Тетка протягивала ей серого котенка. Господи, она, оказывается, была уверена, что Маша стоит и размышляет, купить ли его! В другое время она бы рассмеялась, но сейчас только погладила неправдоподобно нежную спинку и двинулась в сторону дома.
Не один раз она порывалась завести кошку или собаку. Но больших собак она боялась и всегда обходила стороной резвящихся во дворе овчарок и еще каких-то страшных зверей, чьих пород она не различала. А маленькая собачка или кошка почему-то воспринимались признаком поражения, окончательного признания собственного одиночества. А что касается живого в доме — ей цветов выше головы хватало, хотя в последний год она несколько к ним охладела. Интересно, что Балюня никогда не держала животных дома, хотя сколько лет жила одна. И опять, как почти по любому теперь поводу, Маша подумала про древних греков. Ее очень удивляло, что у египтян кошка была священным животным, а греки держали дома мало пригодных даже на зимние шапки маленьких пушных зверьков ласок, которые успешно ловили мышей. Откуда такое название — ласка, может быть, они умеют урчать и тереться об ноги лучше кошек или же мех такой шелковый?
Делать было нечего. День был давно назначен, и теперь он наступил. Наглотавшись таблеток, Маша спустилась к машине. Они с Сережей и Верочкой ехали в гости в Лунёво. Верочка трещала без умолку, у нее появился новый поклонник, а Маша была не в состоянии снизойти к девичьему эгоизму и всерьез обиделась на племянницу, которую не занимала свалившаяся на тетку депрессия. Глянцевые листья на деревьях, уже доросшие до привычных летних размеров, являли контраст очертаний и цвета — он был еще ненастоящий, без малейшего налета пыли даже по обочинам шоссе, на траву было неловко ступить, как бывает жаль оставить следы на только что выпавшем снегу.
В Лунёве их ждали. Как ни убеждали Сережа с Машей, что угощенье — их забота, стол, конечно же, был уже «собран». И копченая колбаса с бужениной, и сыры трех сортов, и консервы с экзотическими этикетками, тут же водруженные на новую (как бы не по случаю такого праздника купленную) клеенку, поражающую воображение яркостью и аляповатостью огромных цветов и неперебиваемым никакими кулинарными ароматами запахом не то резины, не то какого-нибудь полихлорвинила, утонули среди необъятных мисок с картошкой, соленьями-маринадами, блюд с селедочкой, салом и непременной царицей стола — «жаренкой» — яичницей, на которую, наверное, не меньше недели трудились все наличные лунёвские несушки. «Гжелка» и «Каберне» смотрелись почетными гостями, хотя бутыли с самогоном и кувшины с наливками имелись в достаточном количестве. На каждый день продукты можно было купить в сменившем сельпо супермаркете, но праздничный стол пока оставался незыблем.
Собрались все, кто помнил их семью, человек пятнадцать. Пришли нарядные, Маша подумала, что не отправишь сюда, как встарь, вышедшую из обихода одежду. Кого-то она помнила, хотя и узнавала с трудом, чьи-то черты вдруг вспыхивали в неожиданно рассказанном эпизоде, но это было неважно — оказалось, что их семья и она, Маша, все эти годы существовали здесь, жили в мифологии Лунёва, о них говорили новым поколениям дачников, иногда даже ставили в пример. «Вот как получается, — думала она, — мы не ведаем даже того, где в данный момент находимся — словом или мыслью, кто говорит или думает о нас. Что же можем мы знать о том, что происходит за той чертой, куда шагнули Балюня и Митя? Люди кичливы и самоуверенны, а на самом деле и впрямь — песчинка мироздания». Ее в последнее время часто тянуло философствовать, она даже иногда разговаривала сама с собой и все чаще заполняла голубоватые странички Балюниной амбарной книги.
Тем временем выпили, закусили, помянули, как положено, с легким всхлипыванием, маму — мало ей, мол, Бог отпустил, а какая хорошая была женщина, — потом с печалью, но с почетом Балюню — девяносто прожить, так бы каждому, — поохав, обсудили, как только-только Верочку в коляске возили, и, исполнив долг, расслабились. В ответ на Сережины расспросы подробно, перебивая друг друга, стали рассказывать, как теснят их новые хозяева жизни, сколько народу дома свои попродавали — кто по доброй воле, а кто под нажимом.
— Тетя Тоня, а вам дом продать не предлагали? — поинтересовался Сережа.
— Еще сколько раз! В Москве квартиру сулили, да еще денег в придачу, даже поджечь угрожали. Но мы твердо сказали: где родились, там и помрем, а что там Катерина, племянница, которой дом «отписан», после нас надумает, так то — ее дело. А насчет поджога заявление участковому отнесли. Так что богатенькие поканючили-поканючили и отстали. А вон, видишь, из сараюшки какой дом сладили, уже шесть лет одни и те же у нас снимают, люди хорошие, а нам на зиму деньжат хватает.
Хозяин дома дядя Гена в разговоре участия не принимал, сидел с грустноватым видом и все подливал себе клюквенного морсу.
— Дядя Гена, чего это ты ни рюмки себе не позволишь, в общество трезвости записался или, как я, за рулем от избы до сарая ездишь? — съязвил Сережа, который явно чувствовал себя центром торжества.
— Да мне о прошлом годе прохвессор хренов, экстрасенс-херосенс, видишь ли, сказал, что совсем загнусь от болей в желудке, если пить буду. Разве что, говорит, сто граммчиков по большим праздникам. Ну, ты сам подумай, стану я из-за ста грамм рот поганить?!
Маша тянула каберне, никакой ностальгии не было, возвращения в детство не получилось, а была одна тяжкая обязанность пережить этот день. Тетя Тоня подошла к ней:
— Приезжай, поживи, подкормлю тебя маленько, вон бледненькая.
«Она меня жалеет, потому что сама такая, бездетная и никому не нужная, только еще по-деревенски выжатая, всю жизнь тащившая воз…»
И тут с дальнего края стола высокий женский голос затянул: «Ой, кто-то с го-орочки спустился…», и уже два голоса: «Наве-ерно, ми-илый мой иде-ет…» И весь стол дружно подхватил: «На нем защи-итна гимнастерка, она с ума-а меня сведе-ет»…
Верочка смотрела во все глаза и, к Машиному изумлению, на втором куплете стала подпевать.
Вечерело. Через открытую дверь вдруг резко пахнуло зацветающей черемухой. Маша вышла на крыльцо. «Не морозь меня-а», — неслось ей вслед.
Много лет назад училкой в ненавистной школе «проходила» она с пятнадцатилетними подопечными
