неприятное впечатление своим рябым и неподвижным лицом.
Но все трое – и прокурор, и защитник, и подсудимый, – как оказалось, надули публику, единогласно заявив, что они ничего не имеют.
Прокурор имел удивительную способность придавать своему лицу свирепое выражение голодного бульдога и сильную склонность к аффектации и застращиванию присяжных тем, что если они отнесутся к подсудимому снисходительно, то он их перережет.
Защитник имел привычку во время речи протестующе сморкаться, патетически ерошить волосы и злоупотреблять жалкими словами. Он красноречиво, внушительно, протестующе и громко воскликнул:
– Господа присяжные заседатели!.. – и, вложив в это восклицание весь свой пафос и всё красноречие, бессовестно ограбил сам себя, ибо весь остаток речи вышел у него бледным, бездушным и ничего не сказавшим сердцам господ присяжных заседателей.
И подсудимый всё время имел тайную мысль, которую и объявил во всеуслышание после того, как ему сообщили, что его отправят на двенадцать лет в каторжные работы.
– Покорно благодарю! – поклонился он председателю и просительно проговорил с увлаженными глазами: – Ваше превосходительство! Нельзя ли мне к ней на могилу?
– Что-с?! – строго спросил председатель.
– К ней на могилу сходить!.. – робко повторил осуждённый.
– Нельзя-с! – крикнул председатель и мелкими шажками умчался куда-то в угол коридора.
И двое солдат увели преступника тем же порядком, каким всегда уводят из суда преступников… Вот и весь роман.
