Мальчик в пионерском галстуке

скотный двор, вынесли во двор скамейку и начали на ней пороть всех по очереди… Первым выпороли Васю и полуживого поволокли, бросили в усадебную тюрьму… Потом — тётю Фросю, было ей лет под шестьдесят, тихая она такая была старуха, работала вместе со мной на скотном дворе. Потом потащили конюха, старика француза дядю Шарля, и тоже били… К полудню всех выпороли. Это в назидание, чтобы мы, пленники, не забывали, где находимся, чтобы ещё лучше работали на проклятую старуху.

Бедный наш Вася три дня без хлеба и воды пролежал в тюрьме. Она была, как настоящая тюрьма: с цементным полом, с крохотным окошком под самым потолком. Только вместо часового у двери сидел большой мохнатый пёс. Чёрная пасть называли все его и обходили за двадцать шагов.

На четвёртый день Васю навестил Бегемот. В одной руке он держал плётку, в другой — лопату.

— Выбирай! — сказал он мальчику. — Или пойдёшь работать, или запорю до смерти.

Вася, говорят, взял лопату, внимательно осмотрел её, взвесил в руках, потом вдруг сделал шаг назад, размахнулся и что есть силы ударил Бегемота лопатой по голове.

Мы в это время в сарае пилили дрова. Вдруг слышим дикий крик. Выбежали… видим — с залитым кровью лицом по двору, шатаясь, идёт Бегемот.

— Убили, убили! — кричит он по-немецки.

Ну, сбежались на крик работники фрау Матильды, схватили его под руки, внесли в дом. Вскоре приехал старичок доктор. Бегемота перевязали и увезли в больницу, а вооружённая толпа местных фашистов во главе со старичком доктором направилась в тюрьму, чтобы убить Васю. И убили бы они его, не побеги за ними служанка, которой старуха приказала привести Васю к ней.

Привели Васю к фрау Матильде.

— Почему ты не хочешь работать, мальчик? — спросила старуха.

— Я не раб, — ответил Вася, — это рабов заставляют работать. Я — пленник.

— Кто ты есть, мальчик? — спросила старуха. — Граф? Русский барон?

— Я есть русский пионер, — ответил Вася.

— Пионер? — сдерживая смех, спросила старуха. — Хорошо, — сказала она. — Мы не будем тебя убивать. Я это приказала, и ты будешь жить. Но мы будем вышибать из тебя русский дух, непокорность. Мы сделаем тебя рабом!

Васю привели на скотный двор, приставили к нему одного местного фашиста, дали в руку лопату и заставили выгребать навоз. Но мальчик так медленно и неохотно шевелил лопатой, что фашист чуть не лопнул от злости. Злобу свою он вымещал на Васе плёткой Бегемота. Тяжело было смотреть, как избивают беззащитного мальчика… Уж мы плакали, плакали!.. Пробовали ещё раз уговорить его, чтобы он хоть чуточку работу какую работал. А он нет, всё своё. Говорит, не работы он боится: дома он и воду матери носил, и дрова колол, и в тимуровской команде состоял, — помогали они какой-то старушке и мальчику- сироте, прикованному тяжёлой болезнью к постели, — а вот не может работать на фашистов, потому что они убийцы и разбойники, враги нашей страны…

Стойкость его поражала пленных, в особенности французов, поляков, чехов. Они говорили нам: «Страна, имеющая таких детей, — непобедима». Мы гордились нашим Васей. Не так уж потом безропотно мы переносили всякие издевательства от нашей хозяйки. Держались дружно между собой. Раза три устраивали настоящие забастовки. И ничего, должна вам сказать, старуха не стала нас больше трогать. Работать-то особенно было некому у неё, крестьяне-немцы неохотно нанимались к ней, она и с них снимала семь шкур и не меньше, чем над нами, измывалась.

Но с Васей она всё же не сладила! Нашла коса на камень. Не работал он, только так себе — переливал из пустого в порожнее. Нагребёт гору навозу, потом — разгребает его…

Ну, тогда снова заперли его в тюрьму. Погиб бы он, наверное, с голоду и от побоев, но тут, очень даже кстати, нашей фрау Матильде принесли ещё одно извещение: убит был у нас на фронте и третий её сын, Теодор… Старуху хватил ещё один удар. У неё отнялась правая половина тела.

Потом, когда она немного пришла в себя, — объявила трёхдневный траур по убитым сыновьям, по дню на каждого, велела выпустить Васю из тюрьмы и нам кое-какую поблажку сделала. Привели мы нашего Васю к себе в барак и стали лечить и откармливать. За какую-нибудь неделю он поправился, встал на ноги, но утих как-то, весь ушёл в себя, был малоразговорчив, всё думку какую-то думал, точно смирился со своим рабским положением. Сам потом пошёл к фрау Матильде и попросил определить его на работу.

Было уже время уборки хлебов. Как-то мы жали пшеницу, ветреный такой день выдался. Фрау Матильде немецкие мастера по её заказу смастерили высокое кресло на колёсах. Вроде зубоврачебного, с подъёмным механизмом. Покрутишь ручку — и кресло на сажень поднимается вверх. Сверху всё видно, всё поле. Как с вышки! Старуха разъезжала в этом кресле по полю, наблюдала за нашей работой.

Вот уж была хищница! С её горем дома бы сидеть да горе горевать, а она нет, мучается на солнцепёке, слепнет на ветру.

Вдруг слышу голос фрау Матильды. Кричит она:

— Где Вася? Почему его не вижу? Найти Васю!..

А Вася наш в тот день работал на подводе, снопы подвозил. Стали искать его — нигде не нашли.

— Найти Васю! — кричала старуха и грозила нам кулаком.

С чего, думаем, старуха сходит с ума, куда денется мальчик? Устал, видно, и спит где-нибудь в хлебах… А фрау Матильда всё кричит, всё грозится.

И в это время, видим, большое и густое облако поднялось над горизонтом, потом показались языки пламени. Горела барская усадьба.

— Пожар, пожар! — раздавались со всех концов радостные голоса.

— Туда! Тушить пожар! — кричала старуха, а мы стояли вокруг и посмеивались. Кое-кто даже плясал от радости.

И вдруг видим: утихла наша фрау, клюнула носом, подалась вперёд и свалилась со своего «наблюдательного пункта». Доконал-таки её Вася! Не смирился.

Искали его полицаи долго потом, не нашли. Убежал он с пастухами-словаками на их родину, скрывался в партизанском отряде.

Да… Вот он каков — мальчик в пионерском галстуке.