- Отец Феодор говорит: 'Вся беда - от разума; дьявол разжёг его злой собакой, дразнит, и собака лает на всё зря'. Может быть, это и правда, а согласиться обидно. Тут есть доктор, простой человек, весёлый, он иначе думает: разум - дитя, ему всё - игрушки, всё - забавно; он хочет доглядеть, как устроено и то, и это, и что внутри. Ну, конечно, ломает...
- Пожалуй - опасно ты говоришь, - заметил Пётр. Слова брата снова тревожно толкали, раскачивали его, удивляя и пугая своей неожиданностью, остротой. Ему снова захотелось подавить Никиту, принизить его.
'Напился монах', - попробовал он успокоить себя.
В келье стало душно, стоял кисленький запах углей и лампадного масла, запах, гасивший мысли Пётра. На маленьком, чёрном квадрате окна торчали листья какого-то растения, неподвижные, они казались железными. А брат, похожий на паука, тихо и настойчиво плёл свою паутину.
- Все мысли - опасны. Особенно - простые. Возьми Тихона.
- Полуумный.
- Нет, напрасно! У него разум - строгий. Я вначале даже боялся говорить с ним, - и хочется, а - боюсь! А когда отец помер - Тихон очень подвинул меня к себе. Ты ведь не так любил отца, как я. Тебя и Алексея не обидела эта несправедливая смерть, а Тихона обидела. Я ведь тогда не на монахиню рассердился за глупость её, а на бога, и Тихон сразу приметил это. 'Вот, говорит, комар живёт, а человек...'
- Бредишь ты! - строго заметил Пётр. - Выпил лишнее. Какая монахиня?
Никита настойчиво продолжал:
- Тихон говорит: если бог миру хозяин, так дожди должны идти вовремя, как полезно хлебу и людям. И не все пожары - от человека; леса - молния зажигает. И зачем было Каину грешить, на смерть нашу? На что богу уродство всякое; горбатые, например, на что ему?
'Ага, вот оно что!' - подумал Пётр, усмехаясь в бороду, чувствуя, что жалобы брата на бога очень успокаивают его; это хорошо, что монах не жалуется на родных.
- Каина - нельзя понять. Этим Тихон меня, как на цепь приковал. Со дня смерти отца у меня и началось. Я думал: уйду в монастырь - погаснет, А нет. Так и живу в этих мыслях.
- Прежде ты об этом молчал...
- Всего сразу не скажешь. Да, я бы, может, всю жизнь молчал, но богомольцы мешают. Совесть тревожат. И - опасно, вдруг выскользнет Тихоново в моих-то речах? Нет, он человек умный, хоть, может, я и не люблю его. Он и про тебя думает: вот, говорит, трудился человек для детей, а дети ему чужие...
- Это ещё что? - сердито спросил Пётр. - Что он может знать?
- Знает. Дело, говорит, обман...
- Слышал я... Его, дурака, прогнать нужно, да - много знает он о семейном, нашем...
Артамонов сказал это, желая напомнить Никите о тягостной ночи, когда Тихон вынул его из петли, но думая о мальчике Никонове. Монах не понял намёка; он поднёс рюмку ко рту, окунул язык в вино и, облизав губы, продолжал жестяными словами:
- Тихона тоже обидел кто-то, он и оторвался от всех, как разорённый...
Нужно было отвести монаха от этих мыслей.
- Что ж ты теперь, не веришь, что ли, в бога-то? - спросил он и удивился: он хотел спросить ядовито, а вышло как-то не так.
- Трудно понять, кто теперь верит, - не сразу ответил монах. - Думают все - много, а веры не заметно. Думать-то не надо, если веришь. Этот, который о боге с рогами говорил...
- Брось, - посоветовал Пётр, оглянувшись. - Всё это - от скуки, от безделья. Запрячь бы всех в железные хомуты.
- Нет, в двоих верить нельзя, - настойчиво сказал отец Никодим.
Уже второй раз на колокольне били в колокол; мерные удары торкались в чёрное стекло окна.
Пётр спросил:
- На службу пойдёшь?
- Не хожу. Ноги стоять не дают.
- Тут за нас молишься?
Монах не ответил.
- Ну, мне бы уснуть, устал я в дороге.
Никита молча упёрся длинными руками в ручки кресла, осторожно поднял угловатое тело своё, позвал:
- Митя. Митрий?
И снова опустился, виновато сказав:
- Прости: забыл я, келейник-то мой в гостинице спит. Услал я его; хотелось свободно поговорить, а они тут доносчики все, ябедники...
Он ненужно и многословно объяснил брату путь в гостиницу, и когда Пётр вышел во тьму, под холодненький, пыльный дождь, то подумал:
'Не хотелось, болтуну, чтоб я ушёл'.
И внезапно, со знакомым страхом, Артамонов старший почувствовал, что снова идёт по краю глубокого оврага, куда в следующую минуту может упасть. Он ускорил шаг, протянул руки вперёд, щупая пальцами водянистую пыль ночной тьмы, неотрывно глядя вдаль, на жирное пятно фонаря.
'Нет, - поспешно думал он, спотыкаясь, - всё это не надо мне. Завтра же уеду. Не надо. Что случилось? Илья воротится! Нет, надобно твёрдо жить. Вон как Алексей разыгрался. Он и обыграть меня может'.
Об Алексее он думал насильно, потому что не хотел думать о Никите, о Тихоне. Но когда он лёг на жёсткую койку монастырской гостиницы, его снова обняли угнетающие мысли о монахе, дворнике. Что это за человек, Тихон? На всё вокруг падает его тень, его слова звучат в ребячливых речах сына, его мыслями околдован брат.
'Утешитель! - думал он о брате. - А вот Серафим, простой плотник, умеет утешать'.
Не спалось, покусывали комары, за стеною бормотали в три голоса какие-то люди, Пётру подумалось, что это, должно быть, пекарь Мурзин, купец с больною ногой и человек с лицом скопца.
'Пьянствуют, наверное'.
Монастырский сторож изредка бил колотушкой в чугунную доску, потом вдруг, очень торопливо, как бы опоздав, испугавшись, заблаговестили к заутрене, и под этот звон Пётр задремал.
Брат пришёл к нему таким, как он видел его вчера, в саду, с тем же чужим и злонамеренным взглядом вкось и снизу вверх. Артамонов старший торопливо умылся, оделся и приказал служке, чтоб дали лошадь до ближайшей почтовой станции.
- Что так скоро? - спросил монах, не удивляясь. - Я думал, - поживёшь здесь.
- Дело не позволяет.
Пили чай. Пётр долго придумывал: о чём бы спросить брата? И вспомнил:
- Значит - уходить хочешь отсюда?
- Думаю. Не отпускают.
- Что ж это они?
- Я выгоден им. Полезен.
- Так. А - куда ж ты?
- Может - странствовать буду.
- С больными-то ногами?
- И безногие двигаются.
- Это - верно, двигаются, - согласился Пётр.
Помолчали. Затем Никита сказал:
- Тихону поклонись.
- Ещё кому?
- Всем.
- Ладно. А что ж ты не спросишь, как Алексей живёт?
- Что спрашивать? Я - знаю, он - умеет. Я, может быть, скоро уйду отсюда.
- Зимой не уйдёшь.
- Почему? И зимой ходят.
