разграбивших Инстербург и посрамивших этих своих французских собратьев по оружию, и даже посадил под арест двух немецких генералов; маршалы Сульт и Сюше удерживали «удивительную дисциплину» даже во времена испанской войны (Guerillakrieg). Так значится на 51-й странице; на странице же 148, где этот славный путаник хочет доказать, что дворянские офицеры были ребята куда лучше, чем буржуазные, и в других местах он, естественно, утверждает опять-таки обратное, — он противопоставляет стародворянских офицеров Наполеона, бескорыстие которых он прославляет, «ненасытной жадности к грабежам» Нея, так же как «бессовестной торговле» мериносовыми овцами, которую производил Сюше, и систематическому воровству испанских художественных ценностей, которым занимался Сульт. Мимоходом вновь оживляется сказка о том, что маршал Базен выслужился до этого звания из простых солдат. Базен происходил из состоятельной семьи; его отец был уважаемым правоведом, его брат — русским генерал-лейтенантом; он поступил добровольцем во французскую армию, чтобы сделать офицерскую карьеру помимо Сен-Сирской военной школы. Он может в лучшем случае служить примером того, что отпрыск господствующего класса, даже и при недостатке военного образования, носит в своем ранце маршальский жезл.
К. Блейбтрей оживляет также сказку о портняжном подмастерье Дерфлингере, причем его изображение прусских генералов стоит вообще на одном уровне с изображением французских маршалов. На действительных реформаторах прусского военного дела после Йены — на Шарнгорсте, Гнейзенау, Грольмане, Бойене — он останавливается довольно бегло; наоборот, Мюффлинга он славословит как «тип свободного духом военного ученого». Он говорит, что Мюффлинг был раньше теологом и советником Блюхера, особенно выдвинувшимся в этой роли в 1815 г. Так как, по обычаям тогдашнего юнкерства, Мюффлинг вступил в армию в почтенном возрасте, 12 лет, то, очевидно, свой курс теологии он закончил еще в колыбели; советником же Блюхера был не он, но Гнейзенау, а Мюффлинг действительно принадлежал в 1813 и 1814 гг. к главной квартире; в 1815 г., когда Мюффлинг был будто бы советником Блюхера, он принадлежал совсем не к штабу Блюхера, но как прусский военный атташе был прикомандирован к штабу Веллингтона, и его выдающееся руководство в этом году состояло в том, что вследствие его неправильного и необдуманного донесения в прусскую главную квартиру на нем лежит существенная часть вины за поражение при Линьи. В резкое противоречие с этим «свободным духом» Блейбтрей ставит «феодала» Йорка, являвшегося будто бы «простым рубакой». Йорк был действительно истым юнкером, но «простым рубакой» он не мог быть уже потому, что, несмотря на проявляемые им в бою хладнокровие, энергию и осмотрительность, было крайне трудно заставить его — что приводило в величайшее отчаяние Блюхера и Гнейзенау — выйти в бой.
О Блюхере Блейбтрей говорит, что он имел в себе что-то «демоническое», но где именно сидело это «демоническое» в жизнерадостном гусаре, по-своему бывшем хорошим генералом, а в невоенной обстановке — ландскнехтом старого закала с неистощимой приверженностью к вину, женщинам и картам, — это остается тайной Блейбтрея. Что скажет современное прусское офицерство о резком письме к королю в 1809 г.: «Прошу дать мне отставку, ибо я не только прусский офицер, но и немецкий дворянин»? Современное прусское офицерство, мы думаем, найдет на это исчерпывающий ответ — что подобное письмо Блюхера существует лишь в фантазии Блейбтрея.
Таким же продуктом чистой фантазии, как это не раз указывалось, является и кабинетный приказ Фридриха-Вильгельма III от 1803 г., в котором офицерам предписывалось не болтать о себе как «о первом сословии», так как все одетые в королевский мундир содержатся из податных сборов, уплачиваемых гражданами. Блейбтрей сплетает этому Гогенцоллерну пышные венки. Он называет его — этого героя демагогической травли и нарушителя конституционных обещаний — в высшей степени благородным, достойным полного уважения, приятным, справедливым, честнейшим и разумнейшим человеком, антифеодалом по натуре, внутренне же совсем либеральным, помазанным демократическим елеем. Все эти исключительные достоинства Блейбтрей черпает из упомянутого уже мифического кабинетного приказа от 1803 г. и из патриотических рассказов, выуженных им из сборников гогенцоллерновских анекдотов. Во время стоянки союзных войск на Рейне, после Лейпцигской битвы, в Висбадене был устроен бал, и король Фридрих-Вильгельм III милостиво соблаговолил сказать несколько слов участия одному молодому офицеру, потерявшему на войне трех своих братьев; в ответ офицеру, заявившему, что его братья охотно умерли за его величество, король заметил: «Не за меня, а за отечество». Для пущей торжественности Блейбтрей переносит действие из висбаденской бальной залы на поле битвы под Лейпцигом и превращает молодого офицера, потерявшего трех братьев, в старого майора, у которого погибли все сыновья. По этому поводу он проливает настоящие реки слез умиления над «коронованным Гогенцоллерном», поставившим отечество выше короля. Затем, дав мимоходом затрещину Трейчке за недостаточную почтительность к Фридриху- Вильгельму IV, Блейбтрей настраивает свою арфу для Вильгельма I — «натуры в высшей степени идеалистической, полной благороднейшего немецкого духа». Именно этот прусский король упразднил превозносимую Блейбтреем организацию ладвера от 1813 г.; поэтому можно было ожидать, что на его счет будет сказано хоть одно слово критики, но небо предохранило Блейбтрея от недостаточно почтительного обращения с «коронованным Гогенцоллерном».
Нет. Управление Вильгельмом I организацией ландвера 1813 г. было «исторически великим делом», так как прежний ландвер показал себя в годы революции политически ненадежным. Насколько «блестяще проявила себя» в датской войне 1864 г. «новая армия», видно даже из совершенно противоречащих этому фактов в труде прусского генерального штаба. Так, первая часть похода против Дании была сплошь неудачна. Блейбтрей строго порицает «мелочное брюзжание» во время «братской войны» 1866 г.: ему нравится называть эту войну за разделение Германии «объединительной войной», — «победой демократии», — утверждение, стоящее приблизительно на равной высоте с его уверением, что Бисмарк был принужден выговорить для Вильгельма I титул императора, между прочим, из-за «домогательств короля Баварии».
Появление системы милитаризма Блейбтрей датирует 1871 г. Вопрос о том, каким образом она появилась сразу, как из пистолета, он оставляет совершенно без объяснений. Он лишь нападает с добродетельным негодованием на некоторые ее темные стороны, главным образом на господствующий в офицерском корпусе византийских дух; однако и эта вспышка потухает бесследно, и Блейбтрей немедленно после этого называет войну «великим культурным фактором», заявляет о необходимости военного флота, хотя тот, кто оспаривает, что он лишь увеличивает военную опасность, по его же словам, врет самым бессовестным образом. Затем Блейбтрей защищает дуэль как исключительное право офицеров. Как мало может Блейбтрей объяснить, каким образом появился осуждаемый им милитаризм, так же мало может он сказать, каким путем этот милитаризм может быть устранен. Можно даже подозревать, что он мечтает найти ангела-спасителя в одном из «коронованных» Гогенцоллернов. Последняя глава о «необходимости милиционной системы» содержит по существу лишь некоторые указания на то, что милиция Гамбетты сражалась лучше, чем немецкое войско, что снова ставит Блейбтрея в конфузное положение, так как, по его словам, немецкое войско было тоже народным войском, а создание его он считает «историческим подвигом» Вильгельма I, — и этим Блейбтрей опять садится в лужу.
Презрительные замечания, которые Блейбтрей бросает по поводу антимилитаристской пропаганды социал-демократии, вызываются тем, что социал-демократия подрывает милитаризм в его корне как составную часть всего капиталистического хозяйства. Как добровольцы Карно и ландвер Шарнгорста стали возможны лишь после экономического переворота внутри старого, проржавевшего общества, так и о введении милиции в духе нашей программы можно будет думать лишь тогда, когда когти капитализма будут окончательно подрезаны. Однако, как ни ясно и как ни бесспорно это основное положение нашей программы борьбы против милитаризма, все же было бы очень желательно обсудить его более внимательно в различных деталях. Какой пестрый реакционный вздор можно создать — и с относительным успехом, придерживаясь на словах нашей антимилитаристской программы, — показывает сочинение К. Блейбтрея.
Это — единственная его заслуга, и только ради этой заслуги оно и было так внимательно рассмотрено нами. Во всей своей остальной бессмысленной путанице оно представляет собой истинный апофеоз Молоха милитаризма, который, наверное, найдет эту пищу довольно вкусной.
Памятник на Бородинском поле
