утверждают, что войну, протекающую быстрыми и сильными ударами, легче перенести, чем войну, тянущуюся без решительных столкновений; их глупость начинается тогда, когда они утверждают, что колоссальные вооружения на море и на суше, в которых сейчас соперничают все великие державы, являются вернейшими средствами стратегии на уничтожение. Они являются в гораздо большей степени вернейшими рычагами стратегии на истощение. При современном состоянии международных вооружений ни одна держава или ни одна коалиция держав не может рассчитывать на то, чтобы покорить другую державу или коалицию держав превосходством своих сил. Они все одинаково действуют в направлении взаимного истощения, конечно, средствами разрушения, которые в современном просвещенном мире могут достигнуть гораздо большего, чем Пелопонесская война достигла по отношению к Греции или Тридцатилетняя война по отношению к Германии.
Воинское снаряжение времен Каролингов
Возвращаясь снова к феодально-рыцарскому образу ведения войны, следует сказать, что его исчезновение является гораздо более поучительным, чем его существование. По общепринятому воззрению, оно было вытеснено огнестрельным оружием, относительно чего существует два различных мнения. Одни, и среди них весьма ученые профессора, воображают, что изобретение огнестрельного оружия было сделано случайно и что оно уже само по себе изменило все лицо земного шара. Г-н Дюбуа- Реймон не только прославляет берлинский университет как духовную гвардию Гогенцоллернов, но и порицает римлян за то, что они не изобрели кремневых ружей, при помощи которых так легко можно было бы обратить в бегство германских завоевателей. Здесь, конечно, благоразумные люди не спорят. Гораздо логичнее другое мнение, сводящееся к тому, что новый, капиталистический способ производства создал в огнестрельном оружии средство для преодоления феодального способа производства, но и оно не совсем правильно. Прежде чем огнестрельное оружие выиграло первую битву, что случилось при Павии в 1525 г., феодально-рыцарский способ ведения войны потерпел уже свое поражение от новой народной пехоты, которая, не обладая огнестрельным оружием, сама побеждала рыцарское войско и тогда, когда последнее было снабжено огнестрельным оружием.
Эта пехота возникла от двух различных корней. Один из них, исторически сильно развившийся и даже переступивший за границы своего времени, предвосхищал уже грядущее, тогда как другой, исторически очень отсталый, достиг приблизительно той ступени, на которой тысячу лет назад стояли германские народности, и, как это ни странно, влияние как раз с первой, исторически прогрессивной стороны оказалось непрочным, тогда как с другой, исторический отсталой стороны оно оказалось гораздо более крепким.
Мы подразумеваем гуситов и швейцарцев, которые впервые сумели создать пехоту, заставившую отступить перед собой рыцарские войска. Военная сила гуситов сконцентрировалась в коммунистическом лагере Таборе и погибла вместе с ним. Военная же сила швейцарцев сумела продать себя за хорошую цену интересам нарождающегося капитализма.
7. Швейцарцы
Фридрих Энгельс охарактеризовал однажды в свои юные годы борьбу старых швейцарских кантонов[17] с габсбургской монархией, прославленную в сказании о Рютли и Телле, как битву ханжеского и грубого горного племени против цивилизации и прогресса. Это было в дни швейцарской союзной войны (Sonderbunds Krieg), когда старые кантоны выступили за иезуитов и тем навлекли на себя сильнейший гнев европейской демократии; поэтому ясно, что здесь говорил не столько Энгельсисследователь, сколько Энгельс-борец.
Во всяком случае, этот взгляд ближе подходит к исторической правде, чем прекрасные сказания о благочестивом народе пастухов, который был вынужден бесчеловечной жестокостью габсбургских ландфогтов выступить за свои неотъемлемые права. То, что швейцарцы защищали от Габсбургов, было на самом деле историческим застоем, и, конечно, защищали они его на основании того же права, с каким низшая культура восстает против высшей культуры, с тем же правом, с каким германские народности защищались против легионов Вара. Сравнение это напрашивается само собой, так что даже Энгельс сделал его, сказав, что швейцарцы представляли собой «неподдельный образец той человеческой расы, которая когда-то избивала римлян в Тевтобургском лесу по-вестфальски — дубинами и цепами». Дельбрюк делает тот же вывод в следующих словах: «Способ ведения войны швейцарцами носил тот же разбойничий и насильнический характер, как когда-то у германцев». Сходство идет еще дальше: как германцы, несмотря на всю свою ненависть к римским угнетателям, массами поступали на службу к ним, так и швейцарцы шли на службу к буржуазной цивилизации, с той только разницей, что им никогда не удавалось разрушить эту цивилизацию.
Формой боя швейцарцев было то же каре, которое было в обычае у германских народов, и так же, как у последних, оно было тесно связано с общиной (маркой), которая сохранялась в Швейцарии во все времена. Никто не доказал этого яснее, чем наш старый товарищ Бюркли, которому мы обязаны глубочайшими историческими исследованиями о швейцарской военной организации и о первых швейцарских битвах против дома Габсбургов. Дельбрюк писал о Бюркли: «Я обратил на него внимание после его работы „Настоящий Винкельрид“, появившейся в момент, когда мои „Персидские и бургундские войны“ были в печати, и я разыскал его, когда в 1888 г. проезжал через Цюрих. Этот оригинальный старый господин рассказал мне, что в юности своей он отправился вместе с Виктором Консидераном в Техас, чтобы основать там идеальное коммунистическое государство; когда это, несмотря на богатые денежные средства, не удалось, он пережил много приключений на мексиканской военной службе, прежде чем вернулся на родину; здесь он в течение продолжительного времени проявлял себя в качестве социал-демократического политика, настолько беспокойного, что швейцарские ученые по этой причине, а также вследствие его еретических взглядов в вопросах отечественной военной истории не хотели иметь с ним никакого дела. Он обладал не только большой начитанностью, но также и природным даром исторической критики, а главное — поразительной силой проникновения в прошлые времена, особенно же в военно-историческое событие. Временами его живая фантазия побуждала его рассказывать больше, чем это вытекало непосредственно из данного источника, но во всяком случае не то, что было невозможно само по себе или являлось бы психологически невероятным». Нам кажется, что эти строки в такой же степени рекомендуют с хорошей стороны того, кто их написал, как и того, к кому они относятся.
Все же очень характерно, что Дельбрюк, принимая почти целиком блестяще развитые положения, которые Бюркли делает относительно битвы под Моргартеном — первой победы, одержанной швейцарцами 15 ноября 1315 г. над рыцарским войском, — все же делает некоторое ограничение, говоря: «Совершенно не прав Бюркли, полагая, что такая битва, как Моргартенская, является, так сказать, непосредственно делом народа». По мнению Дельбрюка, народ смог победить рыцарство лишь потому, что демократия имела руководителя. Этого руководителя Дельбрюк видит в Вернере Штауффахере, которого он так же превозносит, как он унижает Клеона, предводителя афинской демократии. Из его суждений следует, что если бы такой человек, как Клеон, командовал под Моргартеном, дело было бы погублено; в Пелопоннесской же войне, наоборот, было бы выиграно, если бы во главе афинской демократии стоял такой человек, как Штауффахер.
Ганс Дельбрюк не говорит этого прямо — мы даже не думаем, чтобы он сознавал делаемый им вывод во всей его наготе. Но его стремление найти во что бы то ни стало «предводителя» в битве при Моргартене, несмотря на то что сообщения о битве не дают для этого ни малейшего основания, соответствует, быть может несознательно, буржуазному почитанию «великих мужей», с инициативой которых будто бы связан исторический прогресс; в другом месте Дельбрюк присоединяется, к сожалению, с большой горячностью, к положению Трейчке, что личности делают историю. Это положение или абсурд, или тривиальность. Абсурд в том случае, если этим хотят сказать, что отдельные великие люди определяют исторический ход вещей по своему собственному желанию и при желаемых ими условиях; это тривиальность, если этим хотят сказать, что люди делают свою историю при определенных исторических условиях. Трейчке понимает это положение в абсурдном смысле, так как он употребляет его в связи с тем, что Германия была спасена великим родом
