торжественностью повернул обратно. Французы предоставили уничтожение прусского войска осенней непогоде и грязи в Шампани, так что когда пруссаки снова достигли немецкой земли, они потеряли половину своих людей. Сами же французы заняли Бельгию и Майнц — главную крепость Германии, и, таким образом, крестовый поход против революции получил свой бесславный, но заслуженный конец.
2. Красный террор
Новый грабеж Польши подействовал разлагающим образом на начавший уже внутренне распадаться союз Австрии и Пруссии. Новый владетель в Вене, выбранный, так же как его предшественник, германским императором, молодой человек лет около двадцати, не обладал ни просвещенным деспотизмом своего дяди Иосифа, ни терпеливо взвешивающим хладнокровием своего отца. Император Франц был весьма недалеким деспотом, ханжой, злобным, эгоистичным, слабым и упрямым, как характеризовал его один известный знаток людей; на польский грабеж он ответил тем, что назначил руководящим министром Тугута, самого большого ненавистника пруссаков из всех своих дипломатов, и Тугут стал энергично проводить завоевательную политику короля Иосифа, не заимствуя, однако, ничего из его внутренней реформаторской политики. Первой его заботой было ослабить прусское влияние в Польше и сблизиться с царицей; последняя встретила это с величайшим доброжелательством, так как она лишь с большой неохотой уступила Пруссии часть польской добычи.
Пруссия отомстила за это тем, что стала нагромождать возможно больше препятствий на пути к осуществлению плана об обмене Баварии на Бельгию; она поставила его в зависимость от добровольного желания дома Виттельсбахов, с которым можно было совершенно не считаться, и заявила, что приобретение Бельгии является прежде всего не ее делом, а делом Австрии. Пруссия после присвоения себе польской добычи вообще потеряла склонность к войне с Францией, несмотря на то, что революционная пропаганда, вызванная нелепым нападением на Францию, имела теперь весьма опасные стороны для феодальной Европы и что уже в 1793 г. вся Европа, за исключением Дании, Швеции, Турции и еще нескольких небольших стран, стояла во всеоружии против Французской революции.
Жан-Поль Марат.
Гравюра работы Бриссона с картины кисти Бозе
На другой день после канонады при Вальми в Париже открылся Национальный конвент, избранный после падения королевстваверховной властью Франции. Он проходил под предводительством того же Петиона, который когда-то снискал помощь Пруссии, чтобы отнять у французской монархии важнейшее ее право, и который получил поздравление от Фридриха-Вильгельма II за свои демократические речи. Конвент действовал в соответствии со словами Дантона от 2 сентября 1792 г.: «Гудящий колокол набата — не только сигнал к тревоге, он есть призыв на борьбу с врагами отечества. Чтоб уничтожить их, нужна смелость, еще смелость и еще раз смелость, и Франция будет спасена». Действительно этой-то смелостью и была спасена Франция.
Конвент начал процесс против виновного короля и 23 января 1793 г. казнил его. Англия по этому поводу выслала французского посла — конечно, не из сентиментального сострадания к Людовику XVI, но потому, что она боялась увеличения французского могущества благодаря присоединению Бельгии; еще более боялась она занесения революционного огня в Ирландию и Англию, где было собрано достаточно горючего материала. В ответ на это Конвент объявил 1 февраля войну Англии и ее союзнице Голландии. Месяцем позже последовало объявление войны Испании и одновременно папе, так как в Риме посланник Республики был умерщвлен фанатической толпой. Затем к войне против революции присоединились Португалия, Сардиния и Неаполь, а также внутри самой страны против революции восстал целый ряд местностей и городов. Революция казалась почти безоружной, так как старая военная организация была разрушена, а новой еще не было создано.
От этого нагромождения опасностей революция спасла себя красным террором. Ядром ее войск были парижские пролетарии, выполнившие этим великую историческую миссию, несмотря на то что они не смогли надолго удержать в своих руках господства, реальные предпосылки для которого еще не существовали. Как экономическое развитие Франции стояло тогда на пороге крупной индустрии, так парижские рабочие стояли на пороге современного пролетариата; социалистическое мировоззрение витало тогда еще в мире мечтаний, и даже самые пылкие якобинцы, наиболее последовательные проводники красного террора, видели в этом мировоззрении лишь «пугало, придуманное мошенниками, чтобы дурачить слабые головы». Якобинство в своей исторической сущности было насквозь проникнуто мелким мещанством; а мелкое мещанство даже в тех великих событиях, которые оно когда-то вызвало к жизни, не могло присвоить себе власти, которая по праву истории принадлежала буржуазии.
Заседание революционного комитета во время разгула террора в Париже.
Гравюра работы Карла Шлейха с рисунка Флагуара
Как это свойственно мелкому мещанству, даже в дни красного террора он брало своих героев и идеологов не из собственных своих рядов, а из рядов буржуазной интеллигенции; это были врачи, адвокаты, писатели; среди них было много ленивых и извращенных субъектов, но были также и бессмертные революционеры, люди, заслужившие изумление и благодарность потомства, несмотря на то что реакция всячески старалась похоронить их память под целыми горами клеветы. Почти все они заплатили жизнью за свои заслуги и свои ошибки, и прежде всего трое из них, имена которых стали неотделимы от дней кровавого красного террора: Марат, Дантон и Робеспьер. Марат лучше всех других умел возбуждать у парижских рабочих пролетарскую жилку — он пал под ножом одураченной мечтательницы о голубой республике. Дантон, самый гениальный из всех, был человеком не без упрека, но вместе с тем это была сама пылающая действительность, вышедшая из горна природы; он скоро понял, как мало возможностей имеет кровавая работа для установления прочных государственных образований, но он не мог бороться с тем чудовищем, которое он сам вызвал, и пал жертвой его. Робеспьер — воплощенная формула, человек с непоколебимой верой в справедливость, добродетель и добро, — мог бы в мирное время явиться прекрасным образчиком для любого филистера; теперь, при помощи гильотины, он пытался уничтожить все, что стояло на пути справедливости, добродетели и блага человечества, пока, наконец, противоположность справедливости и добродетели не устранила его самого с помощью той же гильотины.
Жорж-Жак Дантон.
Гравюра работы Сандо с портрета кисти Бонневиля
Общее число жертв красного террора насчитывалось до 4000 человек; по поводу этого Томас Карлейль — гениальный, хотя и неустойчивый историк Французской революции — замечает в своем сочинении: «Это — ужасающее количество человеческих жизней; однако в десять раз больше убивают в битвах, и все же заканчивают такой торжественный день пением благодарственного молебна. Это число равняется приблизительно двухсотой части всех погибших в течение Семилетней войны, а какова была цель Семилетней войны? Присоединить к себе кусочек земли и отомстить за эпиграмму. Если история оглянется на эту старую Францию и хотя бы на времена Тюрго, когда молчаливая толпа страдальцев толпилась вокруг дворца своего короля, и в угнетающей бедности, с бледными лицами, в грязи и в отрепьях протягивала ему свои написанные иероглифами жалобы, и в ответ на это получала новые виселицы высотой в 40 фунтов, то история с грустью должна будет признать, что в период, который называется правлением террора, 25 000 000 населения страдало, в общем, меньше, чем в какой-нибудь другой период. Но здесь страдали не безмолвные миллионы; здесь страдали говорящие тысячи в сотни, страдали отдельные люди, которые кричали, писали, как только могли, и наполняли весь свет своими жалобами. Вот в чем вся разница. Действительно, это есть главная особенность, которая тотчас же должна была сказаться в обратном направлении, когда после падения Робеспьера над безмолвными миллионами начал бушевать белый террор
