согласилась уступить или обменять Ганновер. Этот союз был скреплен комедией, которую царь разыграл с королем и королевой в полуночный час над гробом старого Фрица.
Теперь дело было за тем, чтобы Пруссия действовала быстрее и чтобы австро-русские войска уклонялись от решительных военных столкновений, пока не вступят в войну прусские силы. Наполеон в союзе с южно-немецкими князьями начал войну тяжелыми ударами — он взял в плен благодаря капитуляции Ульма целую австрийскую армию и захватил Вену. Теперь он стоял в Моравии перед объединенными австрийско-русскими силами, которые значительно превосходило его. Положение его тогда было вообще неблагоприятно. Нельсон уничтожил французский флот при Трафальгаре, а из Италии и Тироля двигалось австрийское войско на Вену; если бы Пруссия вступила немедленно в войну, то Наполеон попал бы в опасные тиски.
Однако недоставало как раз обеих главных предпосылок, от которых зависел успех коалиции. Несмотря на то что соглашением от 3 ноября было установлено, что прусские представители немедленно должны отправиться во французскую главную квартиру, Гаугвиц покинул прусскую столицу лишь 14 ноября не только с Потсдамским соглашением в кармане, но и с секретной инструкцией короля — во что бы то ни стало обеспечить мир между Францией и Пруссией. И Гаугвиц ехал так медленно, что появился в Брюнне перед Наполеоном лишь 23 ноября. В продолжение четырехчасовых переговоров он ни слова не сказал о своем поручении и позволил отправить себя в Вену для переговоров с Талейраном, который принял его с холодной вежливостью. Через 4 дня после аудиенции у Наполеона царь, в припадке сумасбродной самоуверенности, предпринял нападение на французское войско, и австро-русские войска были наголову разбиты при Аустерлице. С такой же чрезмерной поспешностью австрийский император заключил через 2 дня перемирие, главным условием которого было отступление русских. Третья коалиция была разбита, и тем решительнее, что между Австрией и Россией начался ожесточенный раздор.
Гаугвиц встретил извещение об аустерлицкой битве с восклицанием: «Слава богу! Мы спасены!» С лентой Почетного легиона он обивал пороги французских сановников, но получил аудиенцию у императора лишь 7 декабря. Он и теперь ни слова не сказал о своем поручении и лишь поздравил с победой при Аустерлице. «Это — комплимент, — отвечал Наполеон сухо, — адрес которого переменился благодаря судьбе». Однако положение еще было таково, что он считал необходимой некоторую снисходительность: лишь в своем бюллетене он высказался довольно пренебрежительно о прусском могуществе, а в разговоре заметил: «Если бы я потерял битву при Аустерлице, то берлинский префект вырвался бы из-под моего влияния, стал бы австро-русским».
Устрашив австрийцев до такой степени, что оставалось лишь отнять у них последнюю надежду на прусскую помощь, он снова послал за берлинским послом и обрушился на него ужасающей грозой. Он продиктовал ему соглашение, которым Пруссия заключила с Францией оборонительно-наступательный союз. Обе державы взаимно обеспечивали друг другу свои владения и обещали произвести ратификацию договора в течение трех недель. Пруссия уступала маркграфство Ансбах Баварии, Клеву на правом берегу Рейна и крепость Везель Франции: в вознаграждение за это она должна была получить Ганновер и область с 20 000 жителей, которую ей должна была уступить Бавария. Этот Шенбруннский мир был заключен 25 декабря, как раз в тот день, когда прусские войска должны были выступить против Наполеона.
С драгоценным документом в кармане Гаугвиц поехал обратно в Берлин. Он был встречен не как предатель своей страны и престола, но как человек, заслуживший полное доверие своего короля, орудием которого он в действительности являлся. В общем, все же не было сказано ни да, ни нет, а Гаугвиц был послан снова в Париж, чтобы потребовать некоторых изменений соглашения; об уступках ничего не хотели и слушать, или, по крайней мере, было желательно отложить их в долгий ящик. В Берлине почувствовали себя в полнейшей безопасности и даже разоружили армию, как будто бы наступали мир и благоденствие на всем свете.
Однако прямодушного Гаугвица ждала в Париже новая гроза со стороны Наполеона, заявившего напрямик, что Пруссия так же глупа, как и коварна. Все же он согласился на некоторые изменения договора, но лишь на те, которые соответствовали его интересам, и лишь постольку, поскольку они били в лицо прусского короля; он утвердил возмещения, которые Бавария должна была уплатить за Ансбах, и вставил обязательство для Пруссии запереть устья Эльбы и Везера, а также все морские гавани для английских кораблей. Ухудшенный таким образом договор был заключен 15 февраля и несколькими неделями позже принят в Берлине.
Таков был достойный конец дипломатическо-военной кампании, являющейся действительно несравненным смешением глупости и лживости, единственным даже и в истории монархий.
Символ на Кодексе законов Наполеона
Катастрофа (Йена и Тильзит)
Наполеон I, император.
Гравюра работы П. Андуэпа с картины кисти Шарля Шатильона
1. Как возникла война
Неизмеримую тяжесть позора навьючило на себя прусское государство за зиму 1805–1806 г.: от Потсдамского ноябрьского договора, заключенного им с русско-английской коалицией, до Парижского февральского соглашения, заключенного им с Наполеоном. Бесстыдство, проявленное юнкерством, тем более велико, что не было обнаружено и следа раскаяния с его стороны. Наоборот, чем больше сомнительного блеска приобретала Пруссия вследствие своего вероломства, тем более дерзким становилось прусское юнкерство. Лишь немногие, вроде Шарнгорста и Штейна, подозревали угрожавшую гибель и делали серьезные попытки к предотвращению ее, которые разбивались, однако, о несокрушимую ограниченность короля. Покровительствуемая им клика Гаугвиц — Ломбард спокойно продолжала свое бесчестное предательство родины. Правда, она не была все же ослеплена настолько, чтобы не видеть совсем той опасности, навстречу которой она шла, но она надеялась избежать ее «всевозможными уловками и хитростями», как выразился сам Ломбард, открыто игравший роль шпиона французского посла, доставлявший ему чистосердечные донесения о всех заседаниях кабинета и открыто получавший за это от него вознаграждение в Париже.
Наряду с этим гвардейские юнкерские офицеры бряцали саблями, били окна Гаугвица и под звуки труб и литавр провозглашали «Hoch» изгнанному Наполеоном Гарденбергу. Даже королеве было угодно во время посещения царем Потсдама играть роль Орлеанской девы, хотя у нее отсутствовали все необходимые для этого данные.
Гораздо серьезнее, кажется, был воинственный пыл принца Луи-Фердинанда, отцом которого был якобы один из братьев старого Фрица, фактически же генерал Шметтау. Все его манеры представляли собой разительный контраст с апатичным характером короля, и хотя его мнимая гениальность временами проявлялась в настоящей развращенности, все же дружба, которой одарили его Шарнгорст и Штейн, говорит до некоторой степени за то, что он был создан из иного теста, чем другие прусские принцы. Он проклинал «каналий, которые нас предали», — Гаугвица, Ломбарда и Ко, и довольно остроумно издевался над полным противоречий Берлином, который приветствовал войско и боялся войны, танцевал и заставлял танцевать, идя в то же время навстречу или жестокой, полной превратностей войне, или же миру, носящему в себе зародыш войны, которая грозит уничтожить «нашу политическую свободу».
