унтер-офицер мог якобы сделаться офицером, было позолоченным, но пустым орехом, поскольку оно не делало для унтер-офицера отступления от образовательного ценза. Комиссия не поскупилась на усилия поднять моральное самосознание офицерского корпуса. Офицерам было предложено человечнее обращаться с солдатами, не бить и не ругать рекрутов при обучении; они не должны пренебрегать приличиями и уважением по отношению к лицам гражданского состояния. Однако значение этих увещеваний не могло быть усилено тем обстоятельством, что меры наказания для офицеров были значительно смягчены. В старо-прусском войске нерадивый офицер наказывался не палкой, но рапирой плашмя. Теперь же это телесное наказание было заменено не лишением свободы, как для солдат, а лишь словесным и письменным выговором. Лишь тем офицерам, которые часто делали упущения или же совершали тяжелый проступок, угрожал как самое тяжелое дисциплинарное наказание арест в офицерской арестной камере. Порочный образ жизни офицеров должен был караться судами чести; единственное наказание, которому они могли подвергаться, было объявление, что виновный не способен к дальнейшему продвижению по службе. Эти меры были задуманы хорошо, но всякий знает теперь, что они превратились в оплот самого отвратительного и опасного сословного тщеславия. В отношении военной подсудности комиссия остановилась на полдороге. Она освободила от нее семьи и прислугу военных, а также гражданские дела офицеров и солдат, но не исключила уголовных дел, даже и в тех случаях, когда они не имели никакого отношения к военной дисциплине.
Зато работу по устранению застарелых недостатков, парализовавших боеспособность старо-прусского войска, комиссия проделала до конца. Она упразднила грязное ротное хозяйство, которое делало, по словам Бойена, из офицеров «лихоимствующих торгашей». Она устранила также громоздкий обоз, хотя это и вызвало ужасные жалобы на то, что младшие офицеры лишились верховых лошадей, а войска не могли уже более снабжаться по прадедовскому способу Семилетней войны. Она поставила сторожевую службу на втором месте после полевой службы, приказала обучать солдат рассыпному бою и стрельбе в цель, посылала офицеров в деревню, чтобы обучать по воскресеньям старых отпускных солдат новой тактике.
При всей ненависти своих членов к французам комиссия руководствовалась во всем французским образцом. Именно это и было ее исторической заслугой, а Шарнгорст проявил себя при этом первоклассным организатором. Практически и теоретически он был одинаково знающим солдатом и при весьма ограниченных способностях умел преодолевать самые тяжелые препятствия с упрямым терпением нижне- саксонского крестьянина.
4. Война 1809 года
На эрфуртском свидании был снова возобновлен союз между царем и императором. Александр получил на этот раз вексель на Финляндию и Дунайские княжества, признав, со своей стороны, нового короля Испании. Но этим прорехи были весьма скудно заштопаны. Прежде всего царь медлил приняться за общее дело с Наполеоном по отношению к Австрии: он хотя и обещал свою помощь, но обе стороны знали, что эта помощь будет лишь одной видимостью. В Вене Александр также не вызывал по этому поводу подозрений. Но эрфуртское зрелище все же произвело охлаждающее действие на австрийских сторонников войны, и Наполеон получил вследствие этого время, чтобы быстрым походом подавить испанское восстание, поскольку это было возможно сделать с регулярными войсками.
Бивак Наполеона с 5 по 6 июля 1809 г. при Ваграме.
Рисунок с натуры работы Цикса
В январе 1809 г. у него были совершенно развязаны руки, в то время как прусская королевская пара веселилась в Петербурге, где царь с расточительной роскошью праздновал их присутствие. Поездка имела те дурные последствия, которых боялись Штейн и реформаторы. Она наложила перед всем светом на Пруссию печать зависимости, сделала короля более однобоким и близоруким во внутренней политике и более податливым и слабым во внешней. Царь играл с ним в фальшивую игру. Он был очень рад видеть Пруссию в союзе с Австрией, но он не хотел брать на себя ни малейшего риска в том случае, если бы это привело к нежелательным последствиям. Он отказывался от всякой помощи и защиты на случай столкновения прусского короля с Наполеоном; но он думал, что в конце концов никакая уступчивость не поможет и для России не будет вреда от того, если Пруссия примет участие в войне против Франции. Этот оракул совершенно запутал прусского короля, страдавшего и без того врожденной нерешительностью.
Шарнгорст и его помощники, стремившиеся к войне, оказались в затруднительном положении. Благодаря их неустанным усилиям им удалось довести войско до боеспособного состояния, насколько это позволяло сентябрьское соглашение. Шарнгорст надеялся даже довести его до 100 000 чел. при помощи английских денег и крюмперов. Так как сентябрьское соглашение запрещало формирование милицейских частей, то Шарнгорст хотел осуществить всеобщую воинскую повинность, пропустив необученных через войско. При незначительной численности кадрового войска срок службы должен был быть сокращен, чтобы иметь возможность обучить всех годных носить оружие. Он предложил 22 месяца, так как именно это время проводили кантонисты в строю при существовавшем до сих пор порядке 20-летней военной службы (3 месяца первоначального обучения и затем по месяцу в год для упражнений); однако король вторично отклонил всеобщую воинскую повинность, и Шарнгорсту стоило больших усилий удержаться на своем посту при непрерывных интригах и подозрениях со стороны старо-прусских солдафонов. Он один выдержал борьбу до конца, тогда как Гнейзенау и Грольману надоела эта непривлекательная игра, и весной 1809 г. они оставили прусскую службу.
Шарнгорсту не столько помогало, сколько мешало, по крайней мере в глазах короля, то воинствующее настроение, которое проявлялось во всех прусских провинциях и за их пределами в Северной Германии. Это настроение объяснялось ужасающими грабежами французов; по исчислениям одного прусского историка, который, возможно, кое-что и преувеличивал, но, во всяком случае, недалеко ушел от истины, за 2 года французской оккупации у одного прусского населения было выжато более 1 100 000 000 франков, — для того времени и для размера прусских провинций действительно чудовищная сумма.
Это — одна сторона вопроса, которую никогда не следует упускать из виду, если хотят оценить с исторической справедливостью борьбу против французского нашествия. Ни один народ не вынесет такого обращения, не взявшись за оружие, хотя бы даже тот, кто так с ним обращается, и был воодушевлен прекраснейшими стремлениями к миру и свободе народов. Тот же крупный мыслитель, который десять лет назад видел в завоевателях-французах последних спасителей свободы немецкой мысли, горячо призывал теперь к борьбе против них.
Даниил Фридрих Шлейермахер
Насколько все же это народное движение было еще не ясно, можно увидеть из сопоставления произведений самых ярких его выразителей, принадлежащих сейчас к лучшим представителям немецкой литературы: из сопоставления речей Фихте к немецкой нации и стихотворений Генриха Клейста. У Фихте — большие широкие общечеловеческие задачи, для которых было бы совершенно безразлично, если бы вокруг них не бушевала борьба, кто стал бы править частицей Германии: французский ли маршал, который, по крайней мере, раньше был воодушевлен образом свободы, или же немецкий надутый дворянин, безнравственный, грубый, заносчивый и высокомерный. Наоборот, у Клейста — слепая ненависть, заключенная как раз в рамки понимания того класса, который был виновен в этом позорном поражении вследствие своей грубости и дерзкой заносчивости; он искал идеал немецких рыцарей в первобытных херусских лесах и считал, что мир не наступит на земле до тех пор, пока не будет уничтожен город революции и пока не взовьется черное знамя на его опустошенных развалинах. На более низкой ступени мы встречаем то же самое противоречие между религиозными стремлениями прекрасно образованного Шлейермахера к покаянию и к размышлениям о путях против греха и грубыми выкриками Бонейзена Яна, готового превратить Эльзас-Лотарингию и рейнские земли в искусственную пустыню, населенную дикими
