вцеплялись друг другу в волосы. Когда Наполеон после сражения под Лейпцигом отступил за Рейн и выразил согласие отказаться от всех своих завоеваний, общая цель войны была фактически достигнута, и ее продолжение происходило при сильнейших трениях между союзниками. Больше всего на продолжении войны настаивал царь, естественно, под предлогом желания осчастливить все народы, фактически же для того, чтобы унаследовать от Наполеона господство на европейском континенте. В качестве верного вассала русского царя выступал и прусский король. При полной беспомощности этого идиота это не имело бы серьезного значения, если бы прусские генералы, являвшиеся наиболее способными начальниками коалиционных армий, из ненависти, мстительности и чисто солдатского честолюбия не стремились бы также к полному уничтожению Наполеона. Их неудержимый порыв вперед имел, однако, своим последствием чувствительное поражение, в результате которого наполеоновская жажда мира в значительной степени остыла, а его высокомерие столь же сильно возросло. Это хотя и не особенно устрашило Блюхера, Гнейзенау и Грольмана, но прусские войска в ужасных условиях зимнего похода понесли чудовищные потери.
Размеры потерь устрашили все же одного из руководителей прусской армии, именно Бойена, который некогда под верховным руководством Шарнгорста раненого, позднее при Люцене и скончавшегося от раны, создавал вместе с Гнейзенау и Грольманом новое прусское войско. Бойен не принимал участия в нашествии на Францию; в качестве начальника штаба одного из прусских корпусов он полагал совершить счастливый и легкий поход для завоевания Голландии. Когда он в начале марта 1814 г. снова присоединился к прусской армии, вторгшейся во Францию, он был возмущен ее ужасным состоянием, главным образом ландверных батальонов. Он сделал своим старым товарищам, Гнейзенау и Грольману, энергичнейшее представление в том духе, что отнюдь не задача прусской армии доставать из огня каштаны мировой гегемонии для русского царя. Господствующую роль в предстоящем разделе французской добычи будет играть не тот, кто наиболее отличился в победе над львом, а тот, в чьих руках окажется наибольшая сила. Эти представления Бойена послужили прежде всего причиной нового кровопролития. Гнейзенау опустил руку, уже занесенную для последнего удара. Наполеон ушел, избегнув верной гибели. Это показывает, однако, как сильно подействовал совет Бойена на Гнейзенау и Грольмана.
После Парижского мира Бойен, который до сих пор занимал под руководством Шарнгорста важнейшие посты в военном министерстве, был назначен 3 июля 1814 г. военным министром. Он был фактически руководителем специальной комиссии, которая должна была выработать основы общего военного устройства Пруссии. Рядом с ним сидели Гнейзенау и Грольман, в то время как формально председательское место занимал совершенно не разбиравшийся в военных делах, но зато ответственный за внешнюю политику, государственный канцлер Гарденберг. Эта комиссия законом 14 сентября 1814 г. восстановила всеобщую воинскую повинность, отмененную кабинетным приказом короля от 27 мая; она сделала это потому, что иначе прусское государство было бы безоружным при том разделе добычи, которым занялся как раз в это время открывшийся Венский конгресс. Если сопротивление короля было относительно легко преодолено — чего никогда не удавалось сделать Шарнгорсту — то это объясняется тем, что Бойен и его товарищи имели дело с королем как полководцы победоносной народной армии.
Это были дни, когда благородный русский царь заявлял своим генералам, что неизвестно, не придется ли ему помогать прусскому королю против собственной его армии.
Насколько основательны были соображения комиссии, выяснилось в течение ближайших недель. Волки, собравшиеся делить наследство льва, немедленно переругались, и уже в конце 1814 г. Франция, Англия и Австрия составили военный союз против Пруссии и России. Дело не дошло до войны только потому, что Наполеон вернулся с Эльбы. Возобновившаяся против него война уже ни в малейшей степени не была народной войной. Она являлась чисто кабинетной войной, в основе которой лежала чисто реакционная тенденция. Но эта война вторично показала, что если прусское государство, которое по количеству населения и по размеру своей территории далеко уступало другим великим державам, хотело играть роль в европейской политике, то возвращение к дойенскому военному устройству было для него уже совершенно немыслимо.
Разумеется, между фридриховским наемным войском и всеобщей воинской повинностью можно было найти целый ряд промежуточных ступеней, как, например, конскрипция с системой заместительства, существовавшая во Франции и позаимствованная от нее рейнскими германскими государствами. Эта система и в Пруссии имела сильных сторонников. Даже восточнопрусский ландтаг, заседавший в феврале 1813 г., так сказать, в качестве полномочной революционной власти, высказался в пользу заместительства и только при этом условии согласился на организацию восточнопрусского ландвера, который, однако, мог сражаться только внутри своей провинции. Шарнгорст отменил эти решения, но соображения, из которых они вытекали, продолжали жить и после заключения мира выплыли с новой силой. Конскрипция с системой заместительства была компромиссом, на котором могли объединиться юнкеры и города, одинаково враждебно настроенные против всеобщей воинской повинности. Бравый буржуа прекрасно мог откупиться при таких условиях от военной службы, а юнкеры приближались к своему идеалу, т. е. войску из профессиональных солдат — насколько это было возможно при тех условиях.
Если, несмотря на все это, у прусского государства осталось его единственное демократическое учреждение, то это объясняется, как это ни странно, «нарушенным королевским словом». Это изумительное выражение мы заимствовали из буржуазного лексикона, забыв о том, что этим заимствованием можно пользоваться только с известной осторожностью. Несомненно, что прусский король нарушил данное им слово, но среди многочисленных доказательств низкой неблагодарности, проявленной этим королем после 1815 г., формально-моральная агитация Якоби в дни, предшествовавшие марту[51], в сущности выдвинула на первый план именно «нарушенное королем слово».
Маркс и Энгельс в то время абсолютно не придавали этому такого значения. Да и мы не должны забывать, что обещанное народное представительство, если бы оно в действительности было созвано, было бы восстановлением представительств феодальных сословий, перед которым даже нынешний прусский парламент, избираемый на основе существующей системы, может показаться подобием революционного конвента. Главным препятствием для созыва такого представительства было опасение засидевшейся юнкерской бюрократии, что оно даст возможность излиться недовольству вновь приобретенных провинций, которые в высшей степени неохотно позволили вернуть себя в прусскую смирительную рубашку; бранденбургские и померанские юнкеры всегда до такой степени заботились о своих преимуществах, что не хотели даже допустить подобных себе к участию в своих наследственных привилегиях.
Во всяком случае, если на этот раз королевское обещание было нарушено, то, без всякого сомнения, это было сделано ради того единственного демократического учреждения, которое осталось у прусского государства. Бойену и его товарищам удалось сохранить всеобщую воинскую повинность, и она устояла перед новыми бурями, когда Бойен и Грольман в 1819 г. были вынуждены уйти из армии. Гнейзенау ушел еще в 1816 г. Выяснилось с очевидностью, что раз введенную всеобщую воинскую повинность уже нельзя отменить. Она позволяла государству поддерживать хотя бы видимость великой державы. Господствующие классы примирились с ней — частью благодаря недемократическому инстинкту вольноопределяющихся, частью и главным образом благодаря тому, что она в значительной степени оставалась на бумаге.
Нищета домартовского абсолютизма в Пруссии, который к тому же обязался перед государственными кредиторами не выпускать никаких займов и не вводить никаких новых налогов без предварительного согласия будущего народного представительства, вынудила по возможности ограничивать размеры постоянного войска. Нельзя было держать под ружьем больше 115 000, из которых добрая треть состояла из профессиональных сверхсрочных солдат, добровольно служивших в войсках сверх законных 3 лет. Большая часть юношества, достигшего призывного возраста, не могла быть взята в армию. На помощь здесь приходила система ландвера. Общий срок службы определялся 19 годами: 5 лет в постоянном войске, из которых 3 года под знаменами, и 2 года в качестве отпускных резервистов, и затем по 7 лет в первом и во втором призыве ландвера. Резервисты и ландверисты первого призыва были обязаны наравне с постоянным войском к военной службе внутри и вне страны. В случае мобилизации они немедленно призывались в ряды действующей полевой армии и обязаны были идти против неприятеля.
Это военное устройство имело неоспоримое преимущество, предохраняя государство от всех военных авантюр. С войском, более чем наполовину — 7 из 12 возрастов — состоявшим из пожилых людей, которые приобрели положение в буржуазном обществе и по большей части являлись отцами семейств, нельзя было воевать, когда и где вздумается. Но это было вообще далеко от идеала милиции, и особенно милиции
