встретишь не на всяком кладбище…
Влажные шёпоты и трение костей сливались в один клубок, становясь всё гуще, тяжелее.
– Посмотрите – правда ли, что кости королей голубого цвета? – торопливо спросил маленький скелет с кривым позвоночником.
– Позвольте вам сказать… – внушительно начал какой-то скелет, сидевший верхом на памятнике.
– Лучший пластырь для мозолей – мой! – крикнул кто-то сзади него.
– Я тот самый архитектор…
Но широкий и низенький скелет, расталкивая всех короткими костями рук, кричал, заглушая шелест мёртвых голосов:
– Братие во Христе! Не я ли это врач ваш духовный, не я ли лечил пластырем кроткого утешения мозоли ваших душ, натёртые печалями вашей жизни?
– Страданий нет! – заявил кто-то раздражённо. – Всё существует только в представлении.
– Тот архитектор, который изобрёл низкие двери…
– А я – бумагу для истребления мух!..
– …для того, чтобы люди, входя в дом, невольно склоняли голову перед хозяином его… – раздавался назойливый голос.
– Не мне ли принадлежит первенство, братие? Это я поил души ваши, алкавшие забвения печалей, млеком и мёдом размышлений моих о тщете всего земного!
– Всё, что есть, – установлено раз навсегда! – прожужжал чей-то глухой голос.
Скелет с одной ногой, сидевший на сером камне, поднял голень, вытянул её и почему-то крикнул:
– Разумеется, так!
Кладбище превратилось в рынок, где каждый выхвалял свой товар. В тёмную пустыню ночной тишины вливалась мутная река подавленных криков, поток грязного хвастовства, душного самолюбия. Как будто туча комаров кружилась над гнилым болотом и пела, ныла и жужжала, наполняя воздух всеми отравами, всеми ядами могил. Все толпились вокруг Дьявола, остановив на лице его тёмные впадины глаз и стиснутые зубы свои, – точно он был покупателем старья. Воскресали одна за другой мёртвые мысли и кружились в воздухе, как жалкие осенние листья.
Дьявол смотрел на это кипение зелёными глазами, и его взгляд изливал на груды костей фосфорически мерцающий холодный свет.
Скелет, сидевший на земле у ног его, говорил, подняв кости руки выше черепа и плавно качая ими в воздухе:
– Каждая женщина должна принадлежать одному мужчине…
Но в его шёпот вплетался другой звук, слова его речи странно обнимались с другими словами.
– Только мёртвому ведома истина!..
И кружились медленно ещё слова:
– Отец, говорил я, подобен пауку…
– Жизнь наша на земле – хаос заблуждений и тьма кромешная!
– Я трижды был женат, и все три раза – законно…
– Всю жизнь он неустанно ткёт паутину благополучия семьи…
– И каждый раз на одной женщине…
И вдруг откуда-то явился скелет, пронзительно скрипевший своими жёлтыми и ноздреватыми костями. Он поднял к глазам Дьявола своё полуразрушенное лицо и заявил:
– Я умер от сифилиса, да! Но я всё-таки уважал мораль! Когда жена моя изменила мне – я сам предал гнусный поступок её на суд закона и общества…
Но его оттолкнули, затёрли костями, и снова, как тихий вой ветра в трубе, раздались смешанные голоса:
– Я изобрёл электрический стул! Он убивает людей без страданий.
– За гробом, утешал я людей, вас ждёт блаженство вечное…
– Отец даёт детям жизнь и пищу… человек становится таковым после того, как он стал отцом, а до этого времени – он только член семьи…
Череп, формой похожий на яйцо, с кусками мяса на лице, говорил через головы других:
– Я доказал, что искусство должно подчиняться комплексу мнений и взглядов, привычек и потребностей общества…
Другой скелет, сидя верхом на памятнике, изображавшем сломанное дерево, возражал:
– Свобода может существовать только как анархия!
– Искусство – это приятное лекарство для души, усталой от жизни и труда…
– Это я утверждал, что жизнь есть труд! – доносилось издали.
– Пусть книга будет красива, как те коробочки с пилюлями, которые дают в аптеках…
– Все люди должны работать, некоторые обязаны наблюдать за работой… её плодами пользуется всякий, предназначенный для этого достоинствами своими и заслугами…
– Красиво и человеколюбиво должно быть искусство… Когда я устаю, оно поёт мне песни отдыха…
– А я люблю, – заговорил Дьявол, – свободное искусство, которое не служит иному богу, кроме богини красоты. Особенно люблю его, когда оно, как целомудренный юноша, мечтая о бессмертной красоте, весь полный жажды насладиться ею, срывает пёстрые одежды с тела жизни… и она является пред ним, как старая распутница, вся в морщинах и язвах на истрёпанной коже. Безумный гнев, тоску о красоте и ненависть к стоячему болоту жизни – это я люблю в искусстве… Друзья хорошего поэта – женщина и чёрт…
С колокольни сорвался стонущий крик меди и поплыл над городом мёртвых, невидимо и плавно качаясь во тьме, точно большая птица с прозрачными крыльями… Должно быть, сонный сторож неверной и вялою рукой лениво дернул веревку колокола. Медный звук плавился в воздухе и умирал. Но раньше чем погас его последний трепет, раздался новый резкий звук разбуженного колокола ночи. Тихо колебался душный воздух, и сквозь печальный гул дрожащей меди просачивался шорох костей, шелест сухих голосов.
И снова я слышал скучные речи назойливой глупости, клейкие слова мёртвой пошлости, нахальный говор торжествующей лжи, раздражённый ропот самомнения. Ожили все мысли, которыми живут люди в городах, но не было ни одной из тех, которыми они могут гордиться. Звенели все ржавые цепи, которыми окована душа жизни, но не вспыхнула ни одна из молний, гордо освещающих мрак души человека.
– Где же герои? – спросил я Дьявола.
– Они – скромны, и могилы их забыты. При жизни душили их, и на кладбище они задавлены мёртвыми костями! – ответил он, качая крыльями, чтобы разогнать жирный запах гниения, окружавший нас тёмной тучей, в которой рылись, как черви, однотонные, серые голоса мертвецов.
Сапожник говорил, что он первый из всех людей своего цеха имеет право на благодарность потомства – это он изобрёл сапоги с узкими носками. Учёный, описавший в своей книге тысячу разных пауков, утверждал, что он величайший ученый. Изобретатель искусственного молока раздраженно ныл, отталкивая от себя изобретателя скорострельной пушки, который упорно толковал всем вокруг пользу своей работы для мира. Тысячи тонких и влажных бечёвок стягивали мозг, впиваясь в него, как змеи. И все мёртвые, о чём бы они ни говорили, говорили, как строгие моралисты, как тюремщики
