публичное одобрение. Но это ещё одни пустые звуки-с, а вот что я получу ещё поставку муки в интендантство, – так уж это теперь моя полная уверенность. Получу-с и вышеозначенные пять тысячей в удесятерённом размере возвращу обратно. Чувствуете? Это и есть цивилизация-с! А в ваше время-с этаких ходов в играх не было!» Врёшь! Были. В старину без мудрёных слов деньгу ковали, и старая деньга – чище нынешней. Проще добывалась, без бесовских ухищрений… А нынче всё делается с бесом, потому простой русской голове и непонятно. Мудрят все… А чего мудрят? Не всё ли равно, не того ли же ищут, что и прежде искали? Все за деньгой охотятся, только лжи больше в теперешнем деле. Ладно, мудрите! Фома Миронов Мосолов, как жил, так и помрёт.
– Ну зачем же? Можно и исправить жизнь… Не поздно ещё…
Фома Миронов вздрогнул и открыл глаза. На стуле перед ним сидел какой-то маленький, худой и бледный человек, с большими ласковыми глазами. Он был не молод и не стар. Безобидный такой, хилый, он очень подкупал своими глазами, – смотрели они у него так прямо, просто, сразу было видно, что это – душа-человек. Только очень уж он какой-то раздавленный был, словно он тяжести большие всю жизнь носил на плечах своих.
– Вы кто такой будете? – спросил Фома Миронович, поднимая голову и доверчиво улыбаясь человеку.
– А так я… блуждающее существо… Вы, Фома Миронович, не беспокойтесь обо мне, вы собой-то займитесь, – ласково говорил человек тихим и добрым голосом. – Впрочем, ежели вам очень уж интересно знать про меня, так я вам скажу вот что: видите ли, у каждого человека в жизни этакий роковой час бывает, – час, в который колебание испытывает душа человеческая… Мысли сердца есть у человека, этакие особенные мысли, самые настоящие, человеческие… Так они, обыкновенно, подавлены бывают до времени, и вдруг все вместе соберутся да и отряхнут грязь-то жизни с души. Душа тут и восколебается. Вроде как бы назад она начинает оглядываться на пройденный путь жизни.
– Верно! Это, брат, бывает! – воскликнул Фома Миронович и сел на диван.
– Так вот, в такой час оглядки назад я и являюсь к человеку для того, чтобы помочь ему в мыслях-то разобраться, – тихо объяснял человечек.
– Это ты, брат, хорошо! Занятие у тебя – божеское! Ну, и дорого ты берёшь за это? Али кто что даст?
Человек тихо засмеялся.
– Не приемлю я, Фома, мзды за помощь мою!
– Обет, видно?
– И не обет, Фома… Бросим это, не тут узел дела…
– Мне, видишь ты, больно любопытно, почему ты узнал, что я в тебе нуждаюсь?
А человек опять засмеялся.
– А так уж… Чутьё у меня есть этакое, чуть только душу человека мгла дум, несвычных ей, обымет – сейчас я и иду к нему на помощь.
– Та-ак! Ну, и что же ты мне скажешь? – осведомился Фома Миронов.
– А это ты, Фома, послушай серьёзно… Про сына Якова думал ты тут… Ждёт, дескать, сын смерти моей и хочет огромные капиталы мои в руки себе забрать. Не ошибся ты, думает это Яков…
– Думает, зверь? – крикнул гневно купец Мосолов.
– Думает, – печально качнул головой старик. – Плохой он человек у тебя. На готовый он хлеб родился, и сам по себе не большой делец. Работает он, пока ты жив, помрёшь – другие будут за него работать, наёмники, а он, Яков, только жить будет. Жить и ту деньгу, которую ты всю жизнь денно и нощно ковал без устали, сорить будет по земле, без толку, без пользы. Деньга должна быть со смыслом посеяна, тогда она может не только богатый – святой урожай дать.
– Ой ли? Святой – говоришь? Это, значит, ежели её на церкви отдать? – спросил Фома Миронович.
– Погоди, не перебивай речи. Сообрази ты теперь, как ты, Фома, жизнь прожил? Почёту у тебя в городе нет, а ежели иные и кланяются тебе издали, это от страха пред тобой, потому ты за неуважение разорить человека можешь. Никто тебя, Фома, не любит…
– Я, брат, всё это знаю. Я сам никого не люблю… – угрюмо сказал Фома Миронов, – что мне люди? Бог мой судья, а не они… Они сами все подсудимые… да и судить им меня недоступно…
– А судят ведь, Фома, – печально качнул головой человечек.
– Ну и пусть их… Они судят, а господь бог рассудит…
– Судят, говорю. Строго. Фома Мосолов, говорят, неправедным путём миллионы нажил. Через слёзы, говорят, человеческий и трудовой пот деньги в его сундуки текли. Пахнут-де они грехом…
– Ишь ты, мудрые какие! – засмеялся Фома Миронов с горечью… – Пахнут! Откуда они знают, чем мои деньги пахнут? Я никому их не давал нюхать… Грехом, слышь, пахнут. А чьи пахнут иначе-то?
– Накопил, говорят, Фома, неправедных-то денег да и не знает, по темноте ума своего, что с ними делать. Дрожит, дескать, над ними денно и нощно и даже сосчитать их не может, и на это ума у него нет. Совсем, дескать, Фома-то Мосолов, при всех его миллионах, жалости достойный человек, жизнь у него от большого богатства беспокойная, тесная, жизнь, прожил он её в темноте, ничего не зная, ничего не видя, людям он не помогал много, люди его не любят. И говорят ещё, что Фома-де Мосолов скоро помрёт, а сын- то деньги по ветру развеет, и пропадут ни за грош все труды Фомы и отца его, великие труды пропадут безо всякой пользы, никакого, дескать, памятника в жизни по Фоме не останется. И жалеют они тебя презрительно – экий он, дескать, несчастный и жалкий человек!
– Вр-рёшь! Вр-рут! – гаркнул Фома Мосолов во всю грудь и вскочил с дивана, весь дрожащий и бледный от гнева. Вскочил, наклонился над печальным человеком и грозно, как зверь разъярённый, зарычал ему: – Иди, скажи им – врут! Я не несчастный, не жалкий… Я их… купить всех могу!..
– А ещё-то что, Фома? – перебил его спокойно печальный человек.
– А ещё?.. А ещё?.. Отомщу!
– А как же ты, Фома, отомстишь?..
– Как? Сумею!.. Возьму да и сожгу публично все свои деньги – пусть завидуют!
– Тогда скажут про тебя – с ума-де сошёл миллионщик Мосолов. И опять презрительно пожалеют.
Фома Миронович грузно сел на диван и в упор уставился на своего собеседника. А тот тоже не сводил с него своих грустных и ласковых глаз. Долго они молчали, сидя так, и чувствовал Фома Мосолов, что оставляет его гордость его и что в самом деле, пожалуй, он, миллионщик, несчастный и жалкий человек.
– Слушай-ка ты… кто ты там? Чёрт ты не чёрт, а и не ангел, – глухо заговорил Мосолов. – Знаешь ты, что ли, чего надо делать-то мне перед смертью? Знаешь, так говори…
– Как не знать! Для совета я и пришёл к тебе, – ласково улыбнулся печальный человечек.
– Ну и советуй… Ну сразу, не мучь, не тяни души…
– Отомстить надо, Фома, это ты верно…
– Да как?!
– А просто. Сначала прошлому своему отомсти, бесполезной твоей трудовой жизни оправдание дай. Не оправдана ведь жизнь-то у тебя. Жил ты, а для чего? Смыслу-то и нету в жизни. Трудился много – а зачем? Али ради денег? Да их куда? В могилу их с покойниками не кладут.
– Не тяни, Христа ради! – глухо попросил Фома Миронов.
– Так вот, возьми ты твои миллионы и строй на них училища, гимназии, богадельни, для думы выстрой дом, ещё чего-нибудь сотвори из того, что городу нужно…
– Ишь ты как! А не жирно это будет? – криво усмехнулся Фома Миронов.
– …И останутся все эти дома на века, и будут они тебе, Фома, неразрушимыми памятниками. И всяк уж человек будет знать, Фома, для чего ты жил и деньги копил. Стоит каменный домище – кто строил? Покойник Фома Миронов Мосолов, царствие ему небесное! Всё, что есть в городе хорошего, – его памятники. Великодушный это был человек – целую жизнь трудился, а под конец её, по Христову завету, всё своё достояние людям отдал…
– Н-да… это, пожалуй, оправдает… – задумчиво сказал Фома Миронов.
– Это перед господом оправдает тебя, не токмо пред людьми. А людям ты тоже отомсти…
– Пёс с ними! – махнул рукой Мосолов и брезгливо поджал губы.
– Нет, ты потешь себя, а их поучи, – серьёзно сказал печальный человечек.
