реально, и я уверен, никто не видал такого тяжёлого и скверного сна, как эта действительность.
А Наташа всё говорила о чём-то, говорила так ласково и участливо, как только женщины могут говорить. Под влиянием её речей, наивных и ласковых, внутри меня тихо затеплился некий огонёк, и от него что-то растаяло в моём сердце.
Тогда из моих глаз градом полились слёзы, смывшие с сердца моего много злобы, тоски, глупости и грязи, накипевшей на нём пред этой ночью… Наташа уже уговаривала меня:
– Ну, полно, миленький, не реви! Полно! Бог даст, поправишься, опять на место поступишь… и всё такое…
И всё целовала меня. Много, без счёта, горячо…
Это были первые женские поцелуи, преподнесённые мне жизнью, и это были лучшие поцелуи, ибо все последующие страшно дорого стоили и почти ничего не давали мне.
– Ну, не реви же, чудак! Я тебя завтра устрою, коли тебе некуда деваться…
– как сквозь сон слышал я тихий убедительный шёпот…
…До рассвета мы лежали в объятиях друг друга…
А когда рассвело, вылезли из-под лодки и пошли в город… Потом дружески простились и более не встречались никогда, хотя я с полгода разыскивал по всем трущобам эту милую Наташу, с которой провёл описанную мною ночь, однажды осенью…
Если она уже умерла – как это хорошо для неё! – в мире да почиет! А если жива – мир душе её! Да не проснётся в душе её сознание падения… ибо это было бы страданием излишним и бесплодным для жизни…
