и женщина, – делая такие «трюки», каких не увидишь и в хорошем цирке. Во время антрактов в «фойе» превосходно играл Россини, Верди и увертюру Бетховена к «Эгмонту» богатый духовой оркестр; дирижирует им человек бесспорно талантливый. Да и концерт показал немало талантливых людей. Все они, разумеется, «заключённые» и работают для сцены и на сцене, должно быть, немало. Не знаю, как часто устраиваются такие обширные концерты, как тот, в котором я был. На афише сказано: «Театр 1 отделения», очевидно, театр «2 отделения» ставит пьесы или же существуют два театра.
Пьес я не видел, но видел фотографии постановок «Декабристов», «Разлома». Постановки, видимо, интересные и в стиле весьма левом, сцена загромождена различными «конструкциями», и всё вообще – «как в лучших театральных домах», где иногда – вместо искусства – публике показывают со сцены стилизованный кукиш.
В кремле Соловецкого острова, кроме театра, сосредоточены школы, довольно богатая библиотека и музей, отлично организованный Виноградовым, тоже бывшим заключённым, автором интересного исследования о «Соловецких лабиринтах», таинственном остатке древнего язычества. Музей, показывая историю Соловецкого монастыря, даёт полную картину разнообразного хозяйства СЛОН-а – «Соловецкого лагеря особого назначения». Ведётся на острове краеведческая работа, печатается журнал, издавалась газета, но издание её на время прекращено.
Конечно, остров – не тюрьма, но, разумеется, с него – не убежать, хотя газеты эмигрантов и печатают статейки, озаглавленные: «Бегство из Соловок». В одной из таких статеек сказано: «Отойдя 26 километров от места работы, беглецы…» На острове, который имеет 24 километра длины и 16 ширины, совершенно невозможно отойти «от места работы» на 26 километров. Даже эмигрант поймёт, что в этом случае беглецы попадают в воду Онежского залива или в море, а, как известно, только «пьяным море по колено», но и это ведь нельзя понимать буквально. По волнам залива тоже невозможно пройти пешком 64 километра.
«Бегают» – точнее: уходят – островитяне с материка, из «командировок», уходят редко и почти всегда неудачно. На материке они работают во множестве по расчистке лесов, по лесозаготовкам, по осушению болот, по созданию условий для колонизации пустынного, но изумительно богатого края. Работают под наблюдением своих же товарищей. Одного из таких стражей я видел по дороге из Кеми в Мурманск. Наш поезд остановился далеко от станции, – впереди чинили мост, размытый рекою. Пассажиры вышли из вагонов на опушку болотистого леса, живо собрали кучу сушняка, человек с курчавой бородой, похожий на В.Г.Короленко, зажёг коробку из-под папирос, сунул её под сушняк и сказал верхневолжским говорком:
– Нуко-сь, посушим небо-то!
В сыроватое, недалекое небо взвился густой бархатный дым, а человек сразу дал понять, что он много костров разжигал на своём веку. Люди присели вокруг огня на валуны, на рассыпанных старых шпалах, кто-то, подходя, спросил:
– Комарей жарите?
Очень заметно, что «простой» русский человек читает газеты. Ему хорошо известно почти всё, чем наполнено время, мир для него стал шире, яснее, и в широте мира начинает он чувствовать себя большим человеком. Он спрашивает:
– Ну, а как там – в Италии?
Завязалась интересная беседа, и тут из леса вышел человек с винтовкой, в шинели, но – мало похожий на красноармейца, не так аккуратно одет и не такой ловкий, лёгкий. Шинель – старенькая, расстёгнута, под нею пиджак, подпоясанный ремнём. Фуражка измята, винтовку он держит, как охотник, – под мышкой, дулом вниз. Лицо – тёмное, и как будто он давно не умывался; брови досадливо и устало нахмурены. Попросил папироску, а когда ему дали – сказал:
– Свои уронил в воду. Ой, много болота здесь!
– Ты откуда?
– Воронежский.
– Ваши места – сухие.
Человек сел на камень, винтовку зажал в коленях и, покуривая, задумчиво глядя в огонь, спросил нехотя, скучно:
– Не видали, по пути, двоих?
– Гораздо больше видели, – усмешливо ответил мастер разжигать костры, а дорожный сторож, крепкий, маленький человек, с шерстяным лицом и трубочкой в углу рта, участливо объяснил:
– У него двое товарищей с работы ушли, вот в чём дело! Тут кругом, в лесу, соловецкие работают, а он – тоже из них. Теперь ему отвечать придётся…
– Отвечать есть кому старше меня, – сердито вставил человек с винтовкой.
– Ну, они, конечно, вернутся, всегда вертаются! В лесах этих долго не нагуляешь, комар – не товарищ, кушать нечего, ягодов ещё нету, да и поселенец гулящих не любит…
– Часто уходят? – спросили человека с винтовкой.
– Бывает, – сказал он, вздохнув, но тотчас же усмехнулся. – В лесу, знаете, прискорбно, а тут всё больше городской народ работает, к лесу не привычный.
Словоохотливый сторож тоже рассказывает что-то военнопленному австрийцу, который оброс семьёй и укрепился в этом краю. Стражник, бросив окурок в огонь, продолжал:
– Бывает – по глупости плутают, черти! Иной, с устатку, заснёт где-нибудь, проспит до конца работы, проснётся, а – тихо, никакого звуку нет и – сумрак, прискорбно. Ну, и пошёл шагать, куда страх ведёт…
Кто-то посоветовал:
– В трубу трубить надо.
– Всю ночь трубить?
– Ну колокол, что ли…
От улыбок лицо человека стало светлее, он как бы незаметно умылся. Теперь видно, что лицо у него добродушное, тёмные глаза смотрят на людей мягко и доверчиво.
– За побеги строго наказывают? – спросили его.
– А – не хвалят.
– Ежели тебе доверие оказано – должен оправдать, – вмешался сторож, а человек, похожий – бородой – на Короленко, сказал, вздохнув:
– Всё ещё темно в мозгах.
– Ох, темно! – подтвердила женщина с ребёнком на руках.
– Не хвалят, – повторил человек с винтовкой, вставая, и тяжёлыми шагами пошёл в сторону станции.
– У них, надо понимать, порука, – заговорил сторож. – Их учат: отвечай все за каждого.
– Так и надо! – скрепил бородатый.
Поезд стоял часа два, если не больше; люди у костра сменялись, уходили одни, подходили другие, но почти не было пустых людей, которые ничего интересного не могут сказать.
Буржуазная наука говорит, что преступление есть деяние, воспрещённое законом, нарушающее его волю путём прямого сопротивления или же путём различных уклонений от подчинения воле закона. Но самодержавно-мещанское меньшинство, командуя большинством – трудовым народом, – не могло, не может установить законов, одинаково справедливых для всех, не нарушая интересов своей власти; не могло и не может, потому что главная, основная забота закона – забота об охране «священного института частной собственности» -об охране и укреплении фундамента, на котором сооружено мещанское, классовое государство.
Чтобы прикрыть это противоречие, буржуазная наука пыталась даже обосновать и утвердить весьма циническое учение о «врождённой преступности», которое разрешило бы суду буржуазии ещё более жестоко преследовать и совершенно уничтожать нарушителей «права собственности». Попытка эта имела почву в беспощадном отношении мещан к человеку, который, чтоб не подохнуть с голода, принужден был воровать у мещан хлеб, рубашки и штаны.
Я говорю это не «ради шутки», а потому, что заповедь «не укради» нарушалась и нарушается неизмеримо более часто, чем заповедь «не убий», потому что самым распространённым «преступлением против общества» всегда являлось и является мелкое воровство, в дальнейшем воров – как известно – воспитывает в грабителей буржуазная система наказания – тюрьма.
