посмотреть. Вижу - развалит он все дело, говорю нашим: 'Берите, сколько есть'. Они за спиной у меня были в небольшом числе. Тут меня ручкой револьвера по голове. Вот и вся недолга история!
- О господи! - вздохнула женщина. - Когда все это кончится?
- Когда прикончим, тогда и кончится, - задорно откликнулся рассказчик. Женщина махнула на него рукой и ушла.
- А ведь верно, вы в самом деле - герой, - весело и одобрительно сказал красноармеец. Мальчик встрепенулся, капризно спросил:
- Что ты кричишь?
- Извини, не буду, - отозвался красноармеец. - Строгий какой!.. Чужой вам? - спросил он девушку.
- Племянник, - ответила, она. - Иди-ко спать, Саша.
- Не хочу. Там - храпит какой-то.
Он снова прижался к плечу красноармейца, а Заусайлов вполголоса повторил:
- Саша...
И, вздохнув, покачиваясь, потирая колени ладонями, заговорил тише, медленнее.
- Ты, товарищ, говоришь - герой. Слово будто не подходяще нашему брату, - свое защища-ам, ну ведь и бандиты, кулаки - свое. Верно?
Мальчик снова встрепенулся и громко, как бы с гордостью, сказал:
- У меня отца кулаки убили. Я видел - как. Мы приехали из города, папа вылез ворота отворять, а они на него напали пьяные, два, а я уже проснулся, закричал. Они его палками.
- Вот оно как, - сказал Заусайлов.
- Н-да, - угрюмо откликнулся красноармеец, а девушка сказала:
- В третьем году, а он - помнит.
- Я - помню, - подтвердил мальчик, тряхнув головой.
- Расти он перестал после того, - продолжала девушка, вздыхая, двенадцатый год ему.
- Вырасту, - хмуро пообещал мальчуган.
Заусайлов пошлепал его по колену и посоветовал:
- Так и помни!
- Вот они, дела-то, - пробормотал красноармеец. - Учительница будете?
- Да. Мы обе, с его матерью.
- Сестра вам?
- Жена брата.
- Убитого?
- Да.
Все замолчали. Красноармеец, расстегнув шинель, прикрыл мальчика и прижал его к себе плотнее.
- Вот оно, геройство, - снова заговорил Заусайлов. - Оно у нас - везде, товарищ!
Щупая пальцами папиросы в коробке, он, негромко и не торопясь, заговорил:
- Я могу хвастануть - знал героя. У нас в отряде парень был, тоже Саша. Сашок звали его, туляк он, медная душа.
Веселый был и - куда хошь сунь, везде он на своем месте.
Личностью маленько на тебя схож был, тоже крепыш и зубастенький, как хорек. Ты - кавалерия?
- Да.
- То-то шинель длинна. И - аккуратен.
Закурив, он продолжал, снова оживляясь:
- Был он семинарист, Сашок, из недоучек, сказывал, что выгнали его за резвость. Однако - сильно образованный. Он меня и многих в безбожники обратил, мастак был насчет леригии, очень убедительный. Бога знал, как богатого соседа, и так доказывал, что бог - жить мешает, что не хочешь, а - веришь.
Н-ну, вот...
- Случилось так, что заскочил сгоряча наш отряд далеконько, за Курском это было, Деникина гнали. Вообще перепуталась обстановка, непонятно: где они, где - наши? Товарищи говорят: 'Иу-ка, Заусайлов, сходи, сообрази, кто у нас с левого бока? И - сколько? Возьми себе, по вкусу, одного, двух парней'. Это, конешно, так и надо по моей безграмотности. Взял я Сашка и Василия Климова, - осанистый был мужчина, вроде старшего дворника, - в Питере в царевы годы бывали такие дворники: он, сукин сын, дворник, а осанка - церковного старосты.
- Ну, пошли. Места - незнакомые. Держимся линии железной дороги, Сашок с Климовым по одну сторону насыпи, я - по другую, впереди шагов на сто. Дорога, конешно, раскарябана.
Вечер - лунный, ветерок гуля-ат, облаки бегут, тени ползут, там - тень, тут - тень, да сразу - бом! 'Стой!' - кричат. Вижу - пятеро. Они хоть и белые, а в один цвет с землей и в кустах, около насыпи, неприметны. Комаыдирчик - молодой, еще и до усов не дорос, реворверчик в руке, шашечка на боку, винтовочка коротенька за плечом, - вооружен, как для портрета фотографии. Нацелился мне в глаз, допрашивает, покрикивает; я, конешно, вроде как испугался, тоже во весь голос кричу, чтоб Сашок с Климовым слышали, дескать - бегу от красных, боюсь - мобилизуют! Он как будто верить начал, а солдатик один и подскажи ему: 'Ваше благородие, выправка у него подозрительная, наверно - солдат, ихний разведчик!' Ах ты, думаю, сучкин сын! Ну, побили меня немножко, отрядил он со мной двоих, повели меня куда надо. Идем тихонько, и дождичек пошел. Начал было я балагурить с конвоем, вижу: ничего не выходит, сердятся они, видно, устали. Решил молчать, а то, пожалуй, пришибут, черти.
- Долго ли, коротко ли - дошли в село, большое село и пострадавшее: горело в двух местах, некоторые избы артиллерией побиты. У церковной ограды, под деревами коновязь, семнадцать лошадей - все дрянцо. Поодаль, на дереве два уже висят.
'Ну, думаю, ежели не убегу, - тут и останусь'. Темновато, огней в окнах почти нет, время - за полночь, спит белое воинство. Человек пяток на паперти прячутся от дождя. Привели меня к школе, а напротив ее - хороший дом, два этажа, только крыша разбита. Там - шумят и огонь есть. Один конвойный пошел туда, другой сел на крылечко школы, я, конешно, стою на дождике, тут - не побежишь.
- Вышел другой конвойный, говорит: 'До утра велено оставить'. Это меня, значит. Потолковали они, куда меня запереть, повели недалеко от школы, затолкали в избу, в ней уж совсем ни зги не видно, окна заколочены. Солдат спичку зажег - вижу я: пол разворочен, угол разбит, верхние венцы завалились внутрь, в углу - тряпье, похоже, что убитый лежит. Дождичек проникает в избу. Солдат оглядел все, вышел в сени, дверь не закрыл. 'Это - плохо, что не закрыл, а вылезти отсюда - пустяки', - думаю. Сижу. Тихо, только лошади сопят, пофыркивают, дождик шуршит, людей не слышно. Солдат в сенях повозился и тоже засопел, потом, слышу, - храпит.
- Счета времени я, конешно, не вел, часов помнить не могу, сижу, не смыкая глаз, и как страшный сон вижу. Душа скучает, и - : совестно: вот как влопался! Зажег осторожненько спичку, поглядел - бревна так висят, что снаружи влезть в избу, пожалуй, можно, а вот из избы-то едва ли вылезешь. Встал, попробовал - качаются.
- И тут меня точно кипятком ошпарило, слышу шепот:
'Заусайлов!' Это - Сашок, это - он! 'Вылезай', - шепчет. Отвечаю: 'Никак нельзя, в сенях - солдат'. Замолчал он, потом, слышу, царапает, бревна поскрипывают. И только что, на счастье свое, отодвинулся к печке, заскрежетало, завалились бревна в избу. Ну, теперь - оба пропали.
- Солдат, конешно, проснулся, кричит: 'Что ты там?' Отвечаю: 'Не моя вина, угол обвалился!' Ну, ему, конешно, наплевать, был бы арестованный жив до казенного срока. Пожалел, что не задавило меня. Стало опять тихо, и слышу близко от меня - дыханье, пощупал рукой - голова. 'Сашок, шепчу, как это ты, зачем?' Он объясняет: 'Мы, говорит, все слышали, Климова я назад послал, а сам следом за тобой пошел. Главная, говорит, сила их не здесь, а верстах в четырех', - он уже все досконально разузнал. 'Они, говорит, думают, что у них в тылу и справа - наши'. Рассказывает он, а сам зубами поскрипывает и будто задыхается. 'Мне, говорит, бок оцарапало, сильно кровь идет, и ногу придавило'. Пощупал я - действительно нога завалена. Стал шевелить бревно, а он шепчет: 'Не тронь, закричу - пропадешь! Уходи, говорит, все ли помнишь, что я сказал? Уходи скорей!' - 'Нет, думаю, как я его оставлю?' И опять шевелю бревно-то, а он мне шипит: 'Брось, черт, дурак!
Закричу!' Что делать?! Я еще разок попробовал, может, освобожу ногу-то... Ну, хочешь - веришь,
