– Это уже дело твоего воспитания…
– Ах, боже мой! Какой педагог!
Она повернулась в дверях и вышла. Пётр Иванович изумлённо посмотрел ей вслед. Вот совершенно неожиданный диалог! Пётр Иванович думал встретиться с женой честь честью, сообщить ей о планах дня и вообще, так сказать, насладиться у семейного очага. А тут вдруг такая сцена… Очевидно, жену раздражило объяснение с Зимиными по поводу этой драки. Нужно примириться. В результате этих маленьких перипетий чай Петра Ивановича остыл, а сам Пётр Иванович проникся смутным чувством недовольства, и у него исчезло желание совершить прогулку с детьми.
Нужно было занять это время чем-нибудь другим. Привычка к работе сказывалась в чиновнике. Итак – чем же наполнить время до обеда? И Пётр Иванович задумчиво потёр лоб.
В дверь заглянула мордочка его второго сына Володи. Это был восьмилетний бутуз с толстыми щеками, всегда возбуждавший у своего отца мысль о том, почему он, первенец, такой здоровый, толстый, спокойный, а Коля – хилый, нервный. А Лиза, – так та, кажется, родилась специально для того, чтоб хворать…
– Ну, иди сюда, Волька… – ласково позвал Пётр Иванович своего любимца. Тот пошёл, медленно шагая и оглядывая отца несколько подозрительно… – Здравствуй… драчун. Ты зачем подрался с Алёшей?
Володя ткнулся головой в грудь папы и солидно заявил:
– Он первый начал… Он толкнул Колю, а я заступился…
– Ишь ты, рыцарь какой… – одобрительно произнёс Пётр Иванович, но тотчас же сообразил, что говорить так с мальчиком нельзя – это звучит как поощрение к дальнейшим дракам.
– Всё-таки ты не должен был драться…
– А он бы побил Колю… и меня…
– А ты бы пошёл к его маме и сказал ей, что он дерётся, то есть ты должен был пойти к своей маме…
Пётр Иванович несколько смешался, к которой из двух мам всего удобнее пойти в этаком случае?
– А! Вы, кажется, преподаёте ребёнку уроки ябеды? – раздался голос одной мамы из соседней комнаты. Пётр Иванович вздрогнул и несколько взволновался…
– Выдь, Володя…
И когда сын, любопытно оглядываясь, вышел и спрятался за дверью столовой, чтобы послушать, о чём будут говорить папа с мамой, – папа начал речь по направлению к невидимой маме:
– Матушка! Да ты сегодня совершенно невозможна… Если ты вообще нервная женщина – так зачем же злоупотреблять-то этим свойством?
– Пожалуйста, без остроумия… Это вы изволили встать сегодня левой ногой с постели… запугали ребёнка до истерики, другого учите бог знает чему и даже кухарку…
– Даже и кухарку оскорбил! Однако я порядочный изверг… если всё это не игра твоего воображения…
Он старался быть сдержанным и спокойным, а это сердило жену. Она, с распущенными волосами и в белой кофте, расстёгнутой на груди, явилась на пороге столовой и, презрительно посмотрев на него, заявила:
– Вы захлёбываетесь злостью… Вы воображаете себя в своей канцелярии, да?
– Ва-аря! – ужаснулся Пётр Иванович. Он терпеть не мог, когда его правление называли канцелярией. Его не столько сердила, сколько изумляла жена, он никогда не видал её такой злой и нелепой. И, глядя ей в лицо, он искал успокаивающих слов, думая в то же время – что с ней? Раньше вся его домашняя жизнь шла «на скорую руку», и даже ссоры носили характер торопливости и недосуга… Но не может же быть, чтобы она дожидалась свободного времени с целью излить на него всё накопленное ею недовольство и раздражение?
А она стояла в дверях и, взвинчивая сама себя, оскорбляемая его покорностью и недоумением, отражённым на его лице, – изливалась. Она несла положительно какую-то чепуху, но крайне злую чепуху. Он пытался остановить её, успокоительно произнося:
– Варя! Послушай! Варюша… Варвара…
Но это не действовало на неё. Тогда вдруг он вскипел, вспыхнул и, вскочив со стула, ударил по столу кулаком и крикнул:
– Прошу зам…молчать!
Она вздрогнула, и лицо её стало синим. Широко открыв глаза, она медленно произнесла:
– Да-а? Вот как? – и, многозначительно кивнув головой, исчезла.
Пётр Иванович снова сел за стол. Дышалось ему тяжело, в висках стучало, и на языке вертелись грубые, оскорбительные слова. Он чувствовал, что всё происшедшее в это утро в высшей степени нелепо, и в то же время понимал, что за этой нелепостью есть какая-то законность существования. Это ещё более злило его.
Пришла горничная убирать посуду, и Пётр Иванович отправился в сад, не желая видеть ни детей, ни жену и полный ощущения какой-то тяжёлой тревоги. Там, пройдя в беседку, он сел на скамью, пытаясь восстановить пред собой лицо жены, каким оно было когда-то. Но ему не удавалось это – жена являлась пред ним такой, какова она была теперь. И – странное дело! – он не видел в ней ничего красивого, ничего интересного. Худое, нервозное лицо, с большим ртом, лоб узенький, рот большой, зубы чёрные.
И вдруг его поразила странная мысль. Ведь он совершенно не знает её, матери его детей! О чём она думает, чего хочет, каковы её взгляды на детей и на всё? Ему положительно не приходило в голову узнать от неё все это. Некогда всё как-то было говорить об этом с ней. Вкусы её ему известны – он знает, что она любит крепкий чай, мучное, молочное и сладкое, а мясо ест очень неохотно. Любит крепкие духи, яркие цвета… А верует она в бога? Ходит в церковь иногда, не часто, но как верует? А сам он…
И, перейдя к самому себе, Пётр Иванович нашёл себя, к своему крайнему изумлению, каким-то новым. Это смутило его. И он долго искал в себе то, что когда-то, во дни юности и университетской жизни, было в нём… Но что это было? Где это чувство? От него остались какие-то уродливые обрывки, и по ним ничего нельзя было восстановить. Он сидел, широко открыв глаза, и, думая о всём этом, в то же время чувствовал, что его как бы тянет куда-то вниз – точно он скользит, подталкиваемый тяжестью, опустившеюся ему на плечи.
Не раз мимо него пробегали дети, но, видя, что он так неподвижен,.не смели зайти в беседку. Потом его звали к обеду. Он отказался. Когда горничная спросила:
– Прикажете мне накормить детей?
– А барыня?
– Оне ушли с утра ещё…
– Ну хорошо…
Он чувствовал, что надо бы сдержаться и не подавать прислуге вида, что ему так не по себе, – но не мог сдерживаться. А в голове всё рождались новые, странные мысли. Это было какое-то нападение на него, нападение врасплох.
– Это от непривычки к безделью, – решил он. – Надо чем-нибудь заняться.
Но ничем не занялся, а так и сидел до вечера, уныло понурив голову, осаждаемый этими новыми мыслями, точно блокированный ими.
– Что случилось, собственно говоря? – ставил он себе вопрос и, пожимая плечами, решал его: – Ничего ровно не случилось! Поссорился с женой-экая важность!
Но этот ответ был только формальностью и ничего не исчерпывал собой. Очевидно, что что-то случилось… или должно было случиться? Поёживаясь от ощущения внутреннего холода, Пётр Иванович встал, несколько раз прошёлся по саду и хотел войти в дом. Но остановился у садовой калитки и не пошёл, не желая видеть жены. Он решил, что ему её надо обдумать, так сказать. В течение этих девяти лет он, в сущности, и не думал над ней.
Потом его позвали к вечернему чаю. Узнав, что барыня ещё не пришла, он пошёл и напился чаю с булками, а потом отправился в свою комнату, лёг там на диван и стал смотреть в небо через отворённое окно. В небе всё было тихо и спокойно, и Пётр Иванович несколько успокоился.
«Пройдёт!» – подумал он сквозь дрёму, охватывавшую его понемногу своими мягкими объятиями. Потом он заснул. Так дурно он провёл свой первый свободный день.
