Сергей Есенин

Неужели под душой так же падаешь, как под ношею?

И, после коротенькой паузы, вздохнул, безнадёжно, прощально:

Дорогие мои...

Хор-рошие...

Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких похвал, да он - я думаю - и не нуждался в них.

Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.

- Если вы не устали...

- Я не устаю от стихов, - сказал он и недоверчиво спросил:

- А вам нравится о собаке?

Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишет о животных.

- Да, я очень люблю всякое зверьё, - молвил Есенин задумчиво и тихо, а на мой вопрос, знает ли он 'Рай животных' Клоделя, не ответил, пощупал голову обеими руками и начал читать 'Песнь о собаке'. И когда произнёс последние строки:

Покатились глаза собачьи

Золотыми звёздами в снег

на его глазах тоже сверкнули слёзы.

После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой 'печали полей'*, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое - более всего иного - заслужено человеком. И ещё более ощутима стала ненужность Кусикова с гитарой, Дункан с её пляской, ненужность скучнейшего бранденбургского города Берлина, ненужность всего, что окружало своеобразно талантливого и законченно русского поэта.

А он как-то тревожно заскучал. Приласкав Дункан, как, вероятно, он ласкал рязанских девиц, похлопав её по спине, он предложил поехать:

- Куда-нибудь в шум, - сказал он.

Решили: вечером ехать в Луна-парк.

Когда одевались в прихожей, Дункан стала нежно целовать мужчин.

- Очень хороши рошен, - растроганно говорила она. - Такой - ух! Не бывает...

Есенин грубо разыграл сцену ревности, шлёпнул её ладонью по спине, закричал:

- Не смей целовать чужих!

Мне подумалось, что он сделал это лишь для того, чтоб назвать окружающих людей чужими.

-------* Слова С.Н.Сергеева-Ценскогою.- Примеч. М.Горького.

Безобразное великолепие Луна-парка оживило Есенина, он, посмеиваясь, бегал от одной диковины к другой, смотрел, как развлекаются почтенные немцы, стараясь попасть мячом в рот уродливой картонной маски, как упрямо они влезают по качающейся под ногами лестнице и тяжело падают на площадке, которая волнообразно вздымается. Было неисчислимо много столь же незатейливых развлечений, было много огней, и всюду усердно гремела честная немецкая музыка, которую можно бы назвать 'музыкой для толстых'.

- Настроили - много, а ведь ничего особенного не придумали, - сказал Есенин и сейчас же прибавил: - Я не хаю.

Затем, наскоро, заговорил, что глагол 'хаять' лучше, чем 'порицать'.

- Короткие слова всегда лучше многосложных, - сказал он.

Торопливость, с которой Есенин осматривал увеселения, была подозрительна и внушала мысль: человек хочет всё видеть для того, чтоб поскорей забыть. Остановясь перед круглым киоском, в котором вертелось и гудело что-то пёстрое, он спросил меня неожиданно и тоже торопливо:

- Вы думаете - мои стихи - нужны? И вообще искусство, то есть поэзия нужна?

Вопрос был уместен как нельзя больше, - Луна-парк забавно живёт и без Шиллера.

Но ответа на свой вопрос Есенин не стал ждать, предложив:

- Пойдёмте вино пить.

На огромной террасе ресторана, густо усаженной весёлыми людями, он снова заскучал, стал рассеянным, капризным. Вино ему не понравилось:

- Кислое и пахнет жжёным пером. Спросите красного, французского.

Но и красное он пил неохотно, как бы по обязанности. Минуты три сосредоточенно смотрел вдаль; там, высоко в воздухе, на фоне чёрных туч, шла женщина по канату, натянутому через пруд. Её освещали бенгальским огнём, над нею и как будто вслед ей летели ракеты, угасая в тучах и отражаясь в воде пруда. Это было почти красиво, но Есенин пробормотал:

- Всё хотят как страшнее. Впрочем, я люблю цирк. А - вы?

Он не вызывал впечатления человека забалованного, рисующегося, нет, казалось, что он попал в это сомнительно весёлое место по обязанности или 'из приличия', как неверующие посещают церковь. Пришёл и нетерпеливо ждёт, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые напечатано в 'Красной газете' (вечерний выпуск 1927, номер 61, 5 марта, и затем - в сборнике М. Горького 'Воспоминания. Рассказы. Заметки', издание 'Книга', 1927.

Начиная с 1927 года, включалось во все собрания сочинений.

Печатается по тексту девятнадцатого тома собрания сочинений в издании 'Книга', сверенному с рукописью (Архив А.М.Горького).