- Что он - очень шалит? - спросила гимназистка Илью.
- Не больше, сколько умеет... - любезно ответил Лунёв.
- Я - совсем смирный, - отрекомендовался мальчик.
- Язычок у него длинноват, - сказал Илья.
- Слышишь? - спросила Гаврика сестра, нахмурив брови.
- Ну и слышу, - сердито отозвался тот.
- Это ничего... - снисходительно заговорил Илья. - Человек, который хоть огрызнуться умеет, всё же в выигрыше против других... Другого бьют, а он молчит, и забивают его, бессловесного, в гроб...
Девушка слушала его слова, а на лице её явилось что-то вроде удовольствия. Илья заметил это.
- Что я вас хочу спросить, - сказал он и немножко смутился.
- Что?
Она подошла почти вплоть к нему, глядя прямо в его глаза. Взгляда её он не мог выносить, опустил голову и продолжал:
- Вы, понял я, торговцев не любите?
- Да!..
- За что?
- Они живут чужим трудом... - отчётливо объяснила девушка.
Илья высоко вскинул голову и поднял брови. Эти слова не только удивляли, но уже прямо обижали его. А она сказала их так просто, внятно...
- Это - неправда-с, - громко объявил Лунёв, помолчав.
Теперь её лицо вздрогнуло, покраснело.
- Сколько стоит вам вон та лента? - сухо и строго спросила она.
- Эта?.. Семнадцать копеек аршин...
- Почём продаёте?
- Двадцать...
- Ну вот... Три копейки, которые берёте вы, принадлежат не вам, а тому, кто ленту работал. Понимаете?
- Нет! - откровенно сознался Лунёв.
Тогда в глазах девушки вспыхнуло что-то враждебное ему. Он ясно видел это и оробел пред нею, но тотчас же рассердился на себя за эту робость.
- Да, я думаю, вам не легко понять такую простую мысль, - говорила она, отступив от прилавка к двери. - Но - представьте себе, что вы рабочий, вы делаете всё это...
Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о том, как труд обогащает всех, кроме того, кто трудится. Сначала она говорила так, как всегда, - сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно, а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.
- Торгаш стоит между рабочим и покупателем... он ничего не делает, но увеличивает цену вещи... торговля - узаконенное воровство.
Илья чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая в себе такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, - он в то же время любовался её дерзостью... А обидные слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: 'За что?'
- Всё это - не так-с! - громким голосом прервал он её наконец, ибо почувствовал, что больше уже не может безответно слушать её речь. - Нет... я не согласен!
В груди его вскипало бурное раздражение, лицо покрылось красными пятнами.
- Возражайте! - спокойно сказала девушка, садясь на табурет, и, перебросив свою длинную косу на колени себе, она стала играть ею.
Лунёв вертел головой, чтоб не встречаться с её недружелюбным взглядом.
- И возражу! - не сдерживаясь больше, крикнул он. - Я... всей жизнью возражу!! Я... может быть, великий грех сделал, прежде чем до этого дошёл...
- Тем хуже... Но это не возражение... - сказала девушка и точно холодной водой плеснула в лицо Ильи. Он опёрся руками о прилавок, нагнулся, точно хотел перепрыгнуть через него, и, встряхивая курчавой головой, обиженный ею, удивлённый её спокойствием, смотрел на неё несколько секунд молча. Её взгляд и неподвижное, уверенное лицо сдерживали его гнев, смущали его. Он чувствовал в ней что-то твёрдое, бесстрашное. И слова, нужные для возражения, не шли ему на язык.
- Ну, что же вы? - хладнокровно вызывая его, спросила она. Потом усмехнулась и с торжеством сказала: - Возражать мне нельзя, потому что я сказала истину!
- Нельзя? - глухо переспросил Лунёв.
- Да, нельзя! Что вы можете возражать?
Она снова улыбнулась снисходительной улыбкой.
- До свиданья!
И ушла, подняв голову ещё выше, чем всегда.
- Это пустяки! Неверно-с! - крикнул Лунёв вслед ей. Но она не обернулась на его крик.
Илья опустился на табурет. Гаврик, стоя у двери, смотрел на него и, должно быть, был очень доволен поведением сестры, - лицо у него было важное, победоносное.
- Что смотришь? - сердито крикнул Лунёв, чувствуя, что этот взгляд неприятен ему.
- Ничего! - ответил мальчик.
- То-то!.. - угрожающим голосом произнёс Лунёв и, помолчав, добавил: Иди... гуляй!
Но и оставшись наедине, он не мог собраться с мыслями. Он не вдумывался в смысл того, что сказала ему девушка, её слова прежде всего были обидны.
'Что я ей сделал?.. Пришла, осудила и ушла... Ну-ка, приди-ка ещё? Я тебе отвечу...'
Грозя ей, искал - за что она обидела его? Ему вспомнилось, как Павел рассказывал о её уме, простоте.
'Пашку, небойсь, не обижает...'
Приподняв голову, он увидал себя в зеркале. Чёрные усики шевелились над его губой, большие глаза смотрели устало, на скулах горел румянец. Даже и теперь его лицо, обеспокоенное, угрюмое, но всё-таки красивое грубоватой красотой, было лучше болезненно жёлтого, костлявого лица Павла Грачёва.
'Неужто Пашка ей больше меня нравится? - подумал он. И тотчас же возразил сам себе: - А что ей до моей рожи? Не жених...'
Он пошёл в комнату, выпил стакан воды, оглянулся. Яркое пятно картины бросилось в глаза ему, он уставился на размеренные 'Ступени человеческого века', Думая:
'Обман это... Разве так живут?'
И вдруг добавил безнадёжно:
'Да и так если - тоже скука!..'
Медленно подойдя к стене, он сорвал с неё картину и унёс в магазин. Там, разложив её на прилавке, он снова начал рассматривать превращения человека и смотрел теперь с насмешкой, пока от картины зарябило в глазах. Тогда он смял её, скомкал и бросил под прилавок; но она выкатилась оттуда под ноги ему. Раздражённый этим, он снова поднял её, смял крепче и швырнул в дверь, на улицу...
На улице было шумно. По той стороне, тротуаром, кто-то шёл с палкой. Палка стукала по камням не в раз с ногой идущего, казалось, что у него три ноги. Ворковали голуби. Где-то громыхало железо, - должно быть, трубочист ходил по крыше. Мимо магазина проехал извозчик. Он дремал, и голова у него качалась. И всё качалось вокруг Ильи. Он взял счёты, посмотрел на них и положил - двадцать копеек. Посмотрел ещё и - семнадцать скинул. Осталось три копейки. Он щёлкнул по косточкам ногтем; косточки завертелись на проволоке с тихим шумом и, разъединившись, остановились.
Илья вздохнул, отодвинул счёты прочь, навалился грудью на прилавок и замер, слушая, как бьётся его сердце.
