С каждым днём он всё более ясно чувствовал, что горбатый мешает ему жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос:
'Долго это будет тянуться?'
В душе Лунёва словно назревал нарыв; жить становилось всё тошнее. Всего хуже было то, что ему ничего не хотелось делать: никуда его не тянуло, но казалось порою, что он медленно и всё глубже опускается в тёмную яму.
Вскоре после того, как приехал Терентий, явилась Татьяна Власьевна, уезжавшая куда-то из города. При виде горбатого мужичка, в коричневой рубахе из бумазеи, она брезгливо поджала губы и спросила Илью:
- Это ваш дядя?
- Да, - коротко ответил Лунёв.
- С вами будет жить?
- Обязательно...
Татьяна Власьевна, почувствовав что-то вызывающее в ответах компаньона, перестала обращать внимание на горбуна; а Терентий, стоя у двери, на месте Гаврика, покручивал бородку и любопытными глазами следил за тоненькой, одетой в серое фигуркой женщины. Лунёв тоже смотрел, как она воробушком прыгает по магазину, и молча ждал, что она ещё спросит, готовый закидать её тяжёлыми, обидными словами. Но она, искоса поглядывая на его злое лицо, не спрашивала ни о чём. Стоя за конторкой, она перелистывала книгу дневной выручки и говорила о том, как приятно жить в деревне, как это дёшево стоит и хорошо действует на здоровье.
- Там была маленькая речушка, - тихая такая! И весёлая компания... один телеграфист превосходно играл на скрипке... Я выучилась грести... Но мужицкие дети! Это наказание! Вроде комаров - ноют, клянчат... Дай, дай! Это их отцы учат и матери...
- Никто не учит, - сухо заговорил Илья. - Отцы и матери работают. А дети - без призора живут... Неправду вы говорите...
Татьяна Власьевна удивлённо взглянула на него, открыла рот, желая что-то сказать, но в это время Терентий почтительно улыбнулся и заявил:
- Господа в деревне теперь - диковина... Допрежде в каждой деревне барин весь век свой был, а теперь наездом бывают...
Автономова перевела глаза на него, потом снова на Илью и, не сказав ни слова, уставилась в книгу. Терентий сконфузился и стал одёргивать рубашку. С минуту в магазине все молчали, - был слышен только шелест листов книги да шорох - это Терентий тёрся горбом о косяк двери...
- А ты, - вдруг раздался сухой и спокойный голос Ильи, - прежде чем с господами в разговор вступать, спроси: 'Позвольте, мол, поговорить, сделайте милость...' На колени встань...
Книга вырвалась из-под руки Татьяны Власьевны и поехала по конторке, но женщина поймала её, громко хлопнула по ней рукой и засмеялась. Терентий, наклонив голову, вышел на улицу... Тогда Татьяна Власьевна исподлобья с улыбкой взглянула на угрюмое лицо Лунёва и вполголоса спросила:
- Сердишься? За что?
Лицо у неё было плутоватое, ласковое, глаза блестели задорно... Лунёв, протянув руку, взял её за плечо... В нём вспыхнула ненависть к ней, зверское желание обнять её, давить на своей груди и слушать треск её тонких костей.
Оскалив зубы, он притягивал её к себе, а она, схватив его руку, старалась оторвать её от своего плеча и шептала:
- Ой... пусти! Больно!.. Ты с ума сошёл? Здесь нельзя обниматься... И... послушай! Дядю неудобно иметь: он горбатый... его будут бояться... пусти же! Его надо куда-нибудь пристроить, - слышишь?
Но он уже обнял её и медленно наклонял голову над её лицом с расширенными глазами.
- Что ты? Здесь нельзя... оставь!
Она вдруг опустилась и выскользнула из его рук, гибкая, как рыба. Лунёв сквозь горячий туман в глазах видел её у двери на улицу. Оправляя кофточку дрожащими руками, она говорила:
- Ах, какой ты грубый! Разве не можешь подождать?
У него в голове шумело, точно там ручьи текли. Неподвижно, сцепивши крепко пальцы рук, он стоял за прилавком и смотрел на неё так, точно в ней одной видел всё зло, всю тяжесть своей жизни.
- Это хорошо, что ты страстный, но, голубчик, надо же быть сдержанным...
- Уйди! - сказал Илья.
- Ухожу... Сегодня я не могу принять тебя... но послезавтра - двадцать третьего - день моего рожденья... придёшь?
Говоря, она ощупывала пальцами брошь и не смотрела на Илью.
- Уйди! - повторил он, вздрагивая от желания поймать её и мучить.
Она ушла. Тотчас же явился Терентий и почтительно спросил:
- Это вот и есть - компаньонка?
Лунёв кивнул головой, облегчённо вздыхая.
- Какая... ишь ты! Маленькая, а...
- Поганая! - сказал Илья густым голосом.
- Мм... - недоверчиво промычал Терентий. Илья почувствовал на своём лице пытливый, догадывающийся взгляд дяди и с сердцем спросил:
- Ну, что смотришь?
- Я? Господи, помилуй! Ничего...
- Я знаю, что говорю... Сказал - поганая, и - кончено! Хуже скажу - и то правда будет...
- Вон оно что-о... - протянул горбун соболезнующим голосом.
- Что? - сурово крикнул Илья.
- Стало быть...
- Что - стало быть?
Терентий стоял пред ним, переступая с ноги на ногу, испуганный и оскорблённый криками: лицо у него было жалкое, глаза часто мигали.
- Стало быть - ты лучше знаешь... - сказал он, помолчав.
На улице было невесело. Несколько дней кряду шёл дождь. Серые чистенькие камни мостовой скучно смотрели в серое небо, они были похожи на лица людей. Во впадинах между ними лежала грязь, оттеняя собою их холодную чистоту... Жёлтый лист на деревьях вздрагивал предсмертной дрожью. Где-то частыми ударами палки выбивали пыль из ковров или меховой одежды - дробные звуки сыпались в воздух. В конце улицы, из-за крыш домов на небо поднимались густые, сизые и белые облака. Тяжело, огромными клубами они лезли одно на другое, всё выше и выше, постоянно меняя формы, то похожие на дым пожара, то - как горы или как мутные волны реки. Казалось, что все они только за тем поднимаются в серую высоту, чтобы сильнее упасть оттуда на дома, деревья и на землю. Лунёв смотрел на их живую стену пред собой, вздрагивая от скуки и холода.
'Надо бросить... магазин и всё... Пусть дядя торгует с Танькой... а я - уйду...'
Ему представилось огромное, мокрое поле, покрытое серыми облаками небо, широкая дорога с берёзами по бокам. Он идёт с котомкой за плечами, его ноги вязнут в грязи, холодный дождь бьёт в лицо. А в поле, на дороге, нет ни души... даже галок на деревьях нет, и над головой безмолвно двигаются синеватые тучи...
'Удавлюсь', - равнодушно подумал он.
Проснувшись утром через день, он увидал на отрывном календаре чёрную цифру двадцать три и... вспомнил, что сегодня судят Веру. Он обрадовался возможности уйти из магазина и почувствовал горячее любопытство к судьбе девушки. Наскоро выпив чаю, почти бегом он пошёл в суд. В здание не пускали, - кучка народа жалась у крыльца, ожидая, когда отворят двери. Лунёв тоже встал у дверей, прислонясь спиной к стене. Широкая площадь развёртывалась пред судом, среди неё стояла большая церковь. Лик солнца, бледный и усталый, то появлялся, то исчезал за облаками. Почти каждую минуту вдали на площадь ложилась тень, ползла по камням, лезла на деревья, и такая она была тяжёлая, что ветви деревьев качались под нею; потом она окутывала церковь от подножия до креста, переваливалась через неё и без шума двигалась дальше на здание суда, на людей у двери его...
