говорить афористически. Архиерейский певчий, мой знакомый, напечатав рассказ в журнале, изрёк:
- Вчера город слышал, как я пою, а сегодня мир узнает, как я мыслю!
В день убийства торговец птицей пришёл к сестре своей:
- С душой решительной, с добрым сердцем, - поверьте! 'Палагея, говорю, человек должен направлять себя к благополучию, а не к безобразию. Великодушно получи триста рублей и забудь меня, бога ради!' Она даже плакала и расстроила мне душу. Чай пили с вареньем, мадеру, после чего она спьянела. Тут это и произошло, не помню как, потому что, примите в расчёт, от неё на меня всегда сумраки...
Патрон мой спросил его:
- А зачем вы принесли с собой молоток?
Тогда, помолчав, человек этот не то - спросил, не то - напомнил:
- Ежели признать молоток, так ведь обнаружится заранее обдуманное намерение...
Мой патрон был человек благовоспитанный и мягкий, но после этих слов он, незнакомо для меня, взбесился, накричал на убийцу и кончил резким заявлением:
- Вы не смеете рассматривать защитника как соучастника вашего преступления!
Мне показалось, что убийца не обиделся, не испугался окрика, он только очень удивился и спросил:
- Как-с?
А когда патрон повторил свои слова более спокойно и понятно, торговец битой птицей встал и, не скрывая обиды, произнёс:
- Тогда, извините, поищу другого. В такое дело надобно вступать сердцем-с...
Защищал его 'другой', адвокат 'с сердцем'. На суде кто-то из свидетелей назвал убийцу:
'Оловянная душа'.
Ещё более противен был художник М., убивший известного артиста сцены Рощина-Инсарова. Он выстрелил Инсарову в затылок, когда артист умывался. Убийцу судили, но, кажется, он был оправдан или понёс лёгкое наказание. В начале девятисотых годов он был свободен и собирался приложить свои знания художника в области крестьянских кустарных промыслов, кажется, к гончарному делу. Кто-то привёл его ко мне. Стоя в комнате моего сына, я наблюдал, как солидно, неторопливо раздевается в прихожей какой-то брюнет, явно довольный жизнью. Стоя пред зеркалом, он сначала причесал волосы головы гладко и придал лицу выражение мечтательной задумчивости. Но это не удовлетворило его, он растрепал причёску, сдвинул брови, опустил углы губ, - получилось лицо скорбное. Здороваясь со мною, он уже имел третье лицо - лицо мальчика, который, помня, что он вчера нашалил, считает однако, что наказан свыше меры, и поэтому требует особенно усиленного внимания к себе.
Он решил 'послужить народу, отдать ему всю свою жизнь, весь талант'.
- Вы, конечно, понимаете, что личной жизни у меня не может быть, я человек с разбитым сердцем. Я безумно любил ту женщину...
Его разбитое сердце помещалось в теле, хорошо упитанном и одетом в новенький костюм солидного покроя и скучного цвета.
- Да, - говорил он, покорно вздыхая, - надо 'сеять разумное, доброе, вечное', как заповедал нам Николай Некрасов.
После Николая Некрасова он вспомнил о Фёдоре Достоевском, спросил: люблю ли я Фёдора?
Нет, я Фёдора не люблю.
Тогда он любезно и внушительно напомнил мне, что Фёдор Достоевский глубокий психолог, да, но что он, М., вполне согласен с критической оценкой Н.К.Михайловского:
- Это действительно 'жестокий талант'.
Мне показалось, что этому человеку особенно приятно называть литераторов по именам: Николай, Фёдор, Лев, как будто все они - люди, служащие ему. Шекспира он назвал тоже дружески просто: Вильям.
Затем он сказал, что 'Преступление и наказание':
- В сущности - вредная книга; её тенденцию можно понять только так: убивать человека - грех, но чтобы внутренне почувствовать это, всё-таки необходимо убить хотя бы какую-нибудь паршивую старушку.
Он так и сказал: 'внутренно почувствовать', и вся эта фраза была самым остроумным и наглым из всего, сказанного им в течение полутора или двух часов. Она даже показалась мне чужой, подслушанной художником; а выговорив её, он и сам понял, что ему удалось сказать нечто необычное, надул щёки и победоносно посмотрел на меня тёмными глазами, белки которых были расписаны розоватым узором жилок.
После этого им овладел лёгкий припадок гуманизма: увидав на окне в клетках чижа и коноплянку, он лирически заговорил о том, что ему всегда жалко видеть птиц в клетках. Выпив рюмку водки и закусив маринованным грибом, он вдохновенно, очень дешёвыми стёртыми словами сообщил мне о своей любви к природе. А затем пожаловался на газеты:
- Всего мучительнее для меня был газетный шум. Писали так много. Вот, посмотрите!
Он вынул из бокового кармана толстенькую книжку, в ней были аккуратно наклеены вырезки из газет.
- Не хотите ли воспользоваться? - предложил он. - Убийство из ревности - тема для очень хорошего романа.
Я сказал, что не умею писать очень хороших романов. Похлопывая книжкой по мягкой своей ладони, он, вздохнув, продолжал:
- Я бы очень много рассказал вам, добавил. Интересная среда: художник, артисты, соблазнительная женщина...
Руки у него были коротки сравнительно с туловищем, на руках - тупые и тоже коротенькие пальцы бездарного человека, а нижняя губа формой своей напоминала пиявку, но - красную, каких нет в природе.
