красив и строен, как молодая женщина, как птица в полете.
На борту четыреста двадцать локтей веревки, если считать и толстую и тонкую. Все сделано на совесть. Якорь на месте, королева сможет бросить его в любой гавани — где захочет.
Этот же самый якорь был на корабле, когда она получила его в подарок от своего супруга после брачной ночи.
Второй день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения. Королева выбирает кольца и пряжки, которые возьмет с собой, когда умрет. И снова я замечаю нежность, которую она в глубине души питает к Хемингу. Она послала за ним, он почтительно стоит у стола, за которым она сидит, и советует ей, какие, по его мнению, украшения она должна надеть в такой день. У него тоже есть красивая пряжка, но она спрятана под рубахой, он знает, что королева может потребовать эту пряжку себе.
Пальцы у нее так исхудали, что кольца с них падают. Хеминг своими ловкими сильными руками слегка сжимает кольца, чтобы они стали меньше. Он говорит ей:
— А пальцы у тебя почти не изменились. У тебя всегда были такие красивые руки?
Она нежно улыбается.
И сует ему маленькое колечко.
Тут на Одни вдруг находит приступ безумия, какие у нее иногда случаются, и она кричит, что с полнолуния прошло не два дня, как говорят люди, а только один.
Все смеются над ней.
Как будто кто-нибудь в силах остановить время.
Ночью Одни успокаивается. Хеминг подарил ей колечко, которое ему дала королева.
Третий день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения.
Хеминг идет к королеве и говорит, что теперь знаки предвещают удачу.
— Я зарезал кошку, кошачья кровь была красная и чистая. Когда я дул на речную воду, чтобы посмотреть, куда она потечет, она с такой силой текла прочь, что я не смог повернуть ее.
Я гадал и на овечьей крови, тут мне не так повезло. Я нашел в ней одного червяка. Но думаю, что это несчастье грозит Лодину, овцы всегда были его животными. Зато коровья кровь осталась красной и чистой, я накапал этой крови себе в глаза, и она не ослепила меня — я увидел не великий мрак, а только свет. Может, погадать еще и на бычьей крови?
— Разве этого мало? — удовлетворенно спросила королева, ей явно не хотелось рисковать.
— Я тоже так думаю, — ответил Хеминг.
Она дала ему еще одно кольцо.
— Ты действительно гадал на крови, как сказал королеве? — спросил я у Хеминга в тот же вечер.
— Зачем мне это? — ответил он и зевнул.
Хеминг заметно похудел. Он плохо спит по ночам.
Резчик по дереву пришел и потребовал, чтобы Хеминг поговорил с ним.
Хеминг уклонился от разговора.
Я мало знаю об Эйнриде, о радостях и печалях, которые выпали на его долю за всю его долгую жизнь. Там, в Уппсале, он был молодой и искусный резчик по дереву, и королева Усеберга выменяла его на своих лучших ястребов и соколов. Эйнриде не был рабом, но он согласился поехать в Усеберг. Он хотел посмотреть новые места, и ему обещали, что весь долгий путь до Усеберга он проедет верхом. Он собрал свои скудные пожитки, свои острые ножи и отточенные железки, поблагодарил хозяина и распрощался. И больше в Уппсалу не вернулся.
Особой перемены в его жизни не произошло. Миром Эйнриде было дерево. Нельзя сказать, что он был одинок. В тиши его богатого внутреннего мира теснились всевозможные люди и духи. Они молчали, когда он приказывал им молчать, и говорили, если ему этого хотелось. Он чутко спал. Дружески приветствовал каждого. Взгляд его был устремлен вдаль и в то же время был очень проницателен. Он сплетал свой узор с прожилками дуба, раздумывая о смерти, постигшей тысячелетнего великана, но говорил, что благодаря его ножу этот дуб обретет новую жизнь, Эйнриде часто бродил один по ночам — он шел вдоль реки или по кромке ледяного поля и не возвращался, даже если его звала сама королева. Он не требовал себе много серебра, пил совсем мало крепкого меда, умеренно ел, оставаясь таким же худощавым, смеялся, чуть прикрывая рот. Как-то раз он сказал:
— Когда я замечу, что мой последний час недалек, я украду лодку и уплыву на ней, я выберу день, чтобы ветер дул с берега, уплыву один в открытое море и там утону.
Думаю, что Эйнриде был один из тех немногих людей, кто способен на деле осуществить свои гордые замыслы. Теперь он был уже седой.
Он любил ходить в баню, когда там мылись девушки, но никогда не прикасался к ним, и никто никогда не слышал от него непристойности.
Но у Эйнриде был бог. И Хеминг считал, что в этом его слабость. Эйнриде говорил, что ему безразлично, как зовут этого бога: Один, Тор или Бальдр. Он вообще считал, что боги с их разными именами, мелкими ссорами, стремлением досадить или помешать друг другу имели, как он говорил, общий корень.
— В дереве множество прожилок, — говорил Эйнриде. — Они разбегаются в разные стороны, но потом сходятся снова в одном месте. Мой бог похож на доброго Бальдра, какое-то имя у него должно все-таки быть… Или он безымянный? Но перед этим безымянным богом я готов в любое время преклонить колени.
Эйнриде был не из болтливых, зато умел так излагать свои истины, что все прислушивались к нему. Долгое время они с Хемингом были согласны во всем. Они любили — так они мне сами рассказывали, — сидя за рогом легкого пива, беседовать о всяких мудренных вещах. Но постепенно их согласие нарушилось.
Эйнриде остался при своем убеждении. Хеминг стал думать иначе, Эйнриде твердо верил, что люди должны жертвовать тем, что имеют: резьбой или тканиной — своим мастерством, рукодельем, любовью. Бог вправе потребовать все обратно. Потому что все это люди получили от него.
Хеминг не соглашался с этим. Споры их бывали порой очень горячими. Хеминг говорил:
— Я хочу владеть своим, пока могу, а потом, когда меня не станет, пусть это достанется другому! Я скажу Одни, если она переживет меня: возьми эту голову дракона и повесь ее на стену, а после тебя пусть ею владеют твои дети! Ни резьба, ни тканина не должны гнить в земле только потому, что так угодно какой-то старухе! Пусть они радуют тебя, пока твои глаза видят!
— Они будут гнить не потому, что так угодно старухе, а потому, что ты возвращаешь богу то, что он же тебе и дал!
— Он мне ничего не дал!
— Откуда же это у тебя?
Теперь Эйнриде хотел встретиться с Хемингом и поговорить с ним. Но в эти дни у Хеминга не было сил для долгого разговора о загадках бытия. И все-таки они сошлись однажды вечером, солнце уже село, на море не было ни морщинки, даже самое легкое дуновение ветра не касалось земли, и на листве был почти не заметен налет осени.
— Ты меня избегаешь! — сказал Эйнриде.
— Я не могу иначе.
— Почему?
— Ты будешь молчать о моем замысле, о котором никто не должен знать?
— Да.
— Я тебя так люблю, Эйнриде!
— Знаешь, Хеминг, по-моему, мы никогда не придем к единому мнению и всегда будем по-разному думать о предмете нашего спора. Но давай дойдем до предела и посмотрим, в чем мы согласны друг с другом и где начинается наше несогласие. И после этого скажем так: мы оба правы! И оба неправы!
Хеминг кивнул.
Сперва они сели на сжатом поле, но кололась стерня, и они перебрались на межу, поросшую мягкой травой. На море не было ни морщинки.
И там они пришли к согласию: они оба неправы перед лицом бога, потому что не способны постичь загадки бытия.
— Но каждый из нас должен следовать своим путем и признать право другого идти своим, — сказал
