– С дороги бежал?
– Вроде этого… Видишь ты, обменялся я именем своим с одним человеком… А он был больной совсем… Ну, он умер, на одном этапе… а вышло, что умер-то я, а он бежал. Понял? – И Николай добродушно захохотал.
– Да… вон оно что, – задумчиво протянул Комов. – Ну, и что же теперь будет?
– Это со мной-то? – спросил Николай.
– Ну да… Как же ты теперь полагаешь жить? Ведь в Сояновке невозможно… Все узнают. Земский у нас… охо-хо-о!
– В Сояновке! Тоже сказал! Я, брат, Игнат Иванович, не в Сояновку… а за Дунай иду. К румынам. Там, говорили мне знающие люди, живут русские казаки… Так вот я к ним и доберусь. А в Сояновку… надо, чай, на жену с детишками хоть глазом взглянуть… ты как насчёт этого?
– Это конечно. Это дело доброе… Как же? Н-да… а всё-таки опасно… вдруг признает кто? Ведь что тогда будет?
– Тогда-то? Нехорошо будет. Опять в Сибирь пойду. А ты вот что: я доеду до рощи да в ней и слезу, лягу там и дождусь ночи – так? А ты, как приедешь домой, Палагее-то моей и пошепчи: муж-то, мол, твой, Палага, тут, поблизости… жди сегодня ночью. Сделаешь?
– Известно, сделаю… – сказал решительно Комов и глубоко задумался.
Брагин снова вытащил из-за пазухи трубку и закурил. Ехали по лощине, промытой дождями. С одной стороны её опускался крутой глинистый обрыв, другая, пологая, была покрыта жёлтой травой, вялой, уже хваченной утренниками, и вся лощина представляла собой узкую и длинную тропу, опускавшуюся вниз, как бы в землю. Впереди виднелись полуголые вершины деревьев, и бедная, редкая листва их была раскрашена в яркие краски осени.
– Вот что я скажу, Николай, – глухо заговорил Комов, не глядя на шабра. – Человек ты был хороший… это так, что уж говорить. Но… сердись ты на меня не сердись, а надо говорить правду. Дело у нас такое… вострое, что, если не говорить нам про него по правде, – большой грех может выйти. Н-да…
– Да ты, Игнат, чего всё только размахиваешься? Бей сразу! – усмехнулся Брагин и враждебно посмотрел в лицо Комова.
– Ну, это ты напрасно… «Бей!» Чего мне тебя бить? Али ты думаешь, мне не жаль тебя? – Комов тяжело вздохнул и смущённо продолжал: – Знаю я, какой ты был человек, и знаю, что не один ты в этом деле виновен. Но кто ты такой теперь? Вот оно в чём дело-то. Что ты за человек стал после всего этого? От мира деревенского ты отрезан напрочь…
– Ну? – тихо сказал Брагин.
– Ну… вот я хочу тебе сказать, Николай, такую штуку… Я человек мирской… мне мир – стена каменная… и у меня в миру место своё есть. А я могу из-за тебя его потерять.
– Да не бойсь ты! – тихо и просительно сказал Брагин. – Не бойсь за себя-то… не сделаю я для тебя худа.
– Нет, я – за мир боюсь. Вдруг ты чего-нибудь настроишь… склока поднимется, и всё такое… Вдруг ты жену свою… сделаешь ей чего худое… или красного петуха недругу своему Кирилке-кабатчику подпустишь… ваш брат на это мастер. А кто будет виноват? Я – потому я тебя прикрыл.
– Игнат, побойся бога! Али я не человек уж стал? – строго и громко воскликнул Брагин, и его лицо – худое и жёлтое – сердито нахмурилось.
Лошадь Комова, испуганная его возгласом, дёрнула, шабры покачнулись на телеге, Комов быстро оттолкнулся от Брагина и подозрительно посмотрел на него и придержал лошадь, потрусившую было рысцой.
– Я тебе и говорю, что не знаю я, кто ты теперь для мира, – вполголоса и угрюмо заговорил Комов. – Я вот сижу и думаю, что… надо мне с тебя клятьбу взять для моего покоя и для вообще крестьянства…
Брагин молчал, покачивая головой. – Так вот, Николай, дай ты мне клятьбу, что в деревне ты только ночь пробудешь и зла никому не сделаешь… – твёрдо выговорил Комов.
– А то? – засмеялся Брагин сухо и зло.
– Ну… понимай сам, – тихо сказал Комов.
– Объявишь?
– Говорю… понимай сам…
Наступило молчание. Из лощины выехали к опушке рощи, и под колёсами зашуршали груды сухих листьев. Их всюду было много, жёлтых и жалких, то и дело они срывались с деревьев и тихо, как бы недоумевая, кружились в воздухе, падали на землю, некоторые падали в телегу. Брагин поймал один из них на лету, посмотрел на него, взял в рот и стал жевать. Комов угрюмо молчал. Солнце было скрыто за рощей, на поля ложились тени, и веяло холодом. И всё вокруг смотрело так же холодно, неприветливо, и белые стволы берёз казались уже покрытыми тонкой корой снега. Брагин тяжко вздохнул.
– Я побожусь, Игнат… это я могу…
– Вот и хорошо… успокоишь меня… – несколько сконфуженно сказал Комов.
– Н-да-а… Встречал я таких людей, которые о крестьянах, бывало, как о зверье бессердечном говорят. Не понимал я их… – бормотал Николай.
– • Мир, брат… В мире жить – миру и служить, – наставительно сказал Комов. – А пора тебе, Николай, слезать. Тут версты три места до деревни-то…
Комов соскочил с телеги, снял шапку и, наклонив перед шабром голову, замялся. Тот тоже сошёл с телеги и тоже обнажил голову. Лошадь одним глазом смотрела, как они стояли друг перед другом. Полуголые ветви деревьев шуршали, листья падали с них, тени сгущались и глубине рощи.
– Вот те Христос и святые угодники порукой, – вполголоса заговорил Брагин, – что я к утру уйду и никакого худа никому не сделаю – разрази меня господи!
– Вот, Николай, вот! Смотри же, божился! Ну, прощай! Не увидимся, чай, уж! – И, проговорив всё это торопливо и с удовольствием, Комов широко размахнул руками и склонил голову набок. Брагин ступил шаг к нему, они обнялись, трижды поцеловались из щеки в щёку, и, не глядя на шабра, Комов прыгнул в телегу и ударил вожжой лошадь.
– Тпру-у!.. Николай! – всё ещё не глядя на Брагина, спросил он. – Еда у тебя есть? А то вот – баранки…
– Дай… – сказал Брагин. Он стоял всё ещё без шапки и опустив голову на грудь.
Комов торопливо порылся в мешке и подал шабру целые пригоршни наломанных баранок. Тот медленно выбрал их из рук Комова, спрятал себе за пазуху, и лицо его искривилось.
– Спасибо… Совсем, как нищему ты…
– Эх, Николай, – тяжело вздохнул Комов. – Отвык ты от мира… Не понимашь мирского… Прощай!
– Прости, для бога, коли я что…
И, прыгая по избитой колее, по корням деревьев, лежащим на ней, как мёртвые змеи, телега Комова покатилась. Брагин надел шапку, долго смотрел вслед ей, потом вынул из-за пазухи кусок кренделя, сунул его за щеку и пошёл в чащу рощи, полную тьмы и шороха.
…Ночь была тёмная и ветреная. Густая и холодная тьма нависла над Сояновкой, небо и земля были одинаково черны, и только звуки давали знать о том, что где-то близко в этой тьме живут люди, скрытые ею. Как бы жалуясь друг другу на тьму и холод, тоскливо выли две собаки, то перебивая друг друга, то вместе выводя тоскливые и жалобные ноты. Порою ветер выл вместе с ними и что-то громко хлопало, порой шелестела солома на крышах и что-то скрипело – должно быть, плетень, колеблемый ветром. Сквозь сон мычали коровы, перхали овцы – порывы ветра разбрасывали эти звуки по воздуху, пропитанному тьмой, мешая их и создавая из них симфонию, щемящую сердце…
И вдруг раздавались звонкие удары металла о металл, заглушая собою всё. Один за одним, с правильными интервалами, они падали в воздух как бы из высоты, одетой тьмой, и ветер долго носил их над деревней. Это ночной сторож бил в чугунную доску, повешенную против избы старосты.
Далеко от этой избы, почти на другом конце деревни, на колодезном срубе сидела неуклюжая, закутанная в тулуп фигура. Приподняв воротник тулупа, сложив руки на животе и наклонясь вперёд, фигура медленно покачивалась, как бы разрешая тяжёлую думу.
Это был Игнат Комов. Когда дома у него легли спать, лёг и он, но никак не мог заснуть. Ему казалось, что он привёз в деревню беду, а не своего шабра, когда-то хорошего человека, Николая Брагина. Что теперь
