чтобы только пересчитывать их, он похож на пчелу в улье. Она трудится; мед едят другие.
– Я веду речь о деньгах, а не о меде, мастер Мор. Похоже, вы не способны говорить по существу. Улыбайтесь, улыбайтесь. На мой взгляд, это я должна улыбаться.
На щеках Алисы появился легкий румянец. Ей нравился этот человек, потому она и давала ему то, что называла отповедью; на тех, кого считала недостойным этого, она не стала бы тратить слов.
Лицо у него, решила Алиса, приятное, добродушное. Человек умный, но кое в чем беспомощный. Она бы не прочь кормить его своим поссетом, нарастить жирок на адвокатских костях своим маслом. Можно ручаться, он слишком много думает о том, что входит в его голову, и очень мало о том, что в желудок.
– Его стихи посвящены королю, – сказала Джейн. – Король принял их, Томас?
– Да. Взял собственными руками и похвально о них отозвался.
На губах его играла легкая улыбка. Маргарет оставила девочек, подошла и встала возле него. Она радовалась тому, что король любит ее отца. Этого короля им нечего бояться. Взяв отцову руку, девочка крепко ее стиснула.
– Значит, король любит стихи! – произнесла мистресс Миддлтон несколько смягчившимся голосом.
– Да, мадам, – сказал Томас. – Может, то, что король любит сегодня, мистресс Миддлтон полюбит завтра?
– И он принял их… из ваших рук?
– Да, из моих.
Томасу припомнилась эта сцена. Он позволял себе слегка тешить самолюбие тем, что известен, как писатель. И не раз называл художественный талант Божьим даром. Но похвалам особо не радовался. Однако теперь с удовольствием вспоминал восхищение короля его стихами.
Мистресс Миддлтон же смотрела теперь на него с уважением.
Юрист и ученый невысоко стояли в ее глазах; человек, который разговаривал с королем, – гораздо выше.
Следующие два года оказались у Маргарет насыщенными. Прежде всего, для нее стали очень важны два человека. Оба были гостями в доме; правда, одна жила по соседству и постоянно наведывалась, другой жил с ними, как член семьи.
Первой была Алиса Миддлтон. Маргарет не любила ее, хотя сознавала доброжелательность этой женщины. Вдова искренне считала, что все, кто поступает не так, как она, совершают ошибку. Если какая-то домашняя работа делалась не по ее правилам, значит, никуда не годилась. Она учила Джейн с дочерьми единственному способу печь наилучший хлеб, показывала им, как лучше всего засаливать мясо. Объясняла, как нужно воспитывать детей. Они должны слушаться старших, за упрямство их нужно пороть, их должно быть видно, но не слышно, и они не должны разговаривать на языческих наречиях, которые старшие могут не понимать.
Больше всего беспокоило Маргарет, что отец относился к мистресс Миддлтон не так, как она. Девочка следила за его лицом, пока он выслушивал тирады вдовы, и замечала на губах у него легкую улыбку. Иногда он разговаривал с ней так, словно напрашивался на колкости. Казалось, ему нравится ее грубость и глупость. В этом дочь, берущая почти во всем пример с отца, не могла следовать за ним.
Другим был восторженный Эразм.
На него Маргарет смотрела с благоговением. Он теперь стал более знаменитым, чем был, когда впервые приехал в Англию. Его знали во всем мире как лучшего знатока греческого, и он готовил исправленное издание Нового Завета на греческом языке.
Маргарет могла понять отцову привязанность к этому человеку, Эразм заслуживал его уважения и дружбы, а мадам Алиса не могла и мечтать об этом.
Здоровье Эразма оставляло желать лучшего. Иногда он целыми днями лежал в постели. Тогда Маргарет заботилась о нем, приносила ему нужные книги. Он очень привязался к ней, и девочка была этим весьма довольна, главным образом потому, что это радовало отца. Томас откровенно вымогал похвалы для дочери, хотя ни за что не стал бы делать этого для себя, и Маргарет с нежностью наблюдала его восторг, когда он слышал комплименты, которыми награждал ее Эразм.
Однажды гость сказал:
– Я не верю, что еще хоть одна девочка – да и мальчик – может в этом возрасте писать и говорить по- латыни, как Маргарет.
Отец потом ей говорил:
– Мег, это один из счастливейших дней в моей жизни. Я буду вспоминать его в свой смертный день. Когда смерть встанет рядом, я скажу себе: «Вот так великий Эразм отозвался о моей дочери Мег».
Девочка много размышляла об Эразме. Возможно, он более великий ученый, чем ее отец – хотя она в этом сомневалась, – но определенно не такой смелый. Манеры у него какие-то робкие; это стало ясно в тот день, когда Алиса Миддлтон очень резко заговорила с ним. Она не чтит ученых, и слава Эразма не дошла до ее ушей. Алисе определенно не верилось, что этот мозгляк, которого, по ее словам, порыв ветра может швырнуть на землю, так уж знаменит, как здесь считают. «Ученый! – презрительно фыркала она. – Иностранец!» Вдова уважала мужчин наподобие короля: ростом за шесть футов, плечистых, которые знают, что делать с большим куском мяса, жареным жирным павлином… да и всем, что поставит перед ними хорошая кухарка. Ей не нравился этот озорного вида человек с его хворями и болячками. Величайший ученый в мире! Возможно. Ну так пусть мир и содержит своих ученых!
Маргарет сказала Мерси:
– Нет, он не обладает отцовой смелостью. Он не смог бы встать перед парламентом и выступить против короля.
– Он не обладает отцовой чуткостью, – ответила Мерси. – И чувством юмора.
– Но кто может быть таким, как отец? – воскликнула Мег, и обе рассмеялись.
