есть женщина, к которой мужчина может пойти в любое время. Я впервые был у женщины.
Но когда я покинул ее, мужество мое окрепло, и презрение тоже. Я снова пошел к Астрид и получил ее. Она щедро одарила меня своей молодостью, это была моя единственная победа над человеком, который всегда брал надо мной верх. Я обещал ей поговорить с ним, чтобы он взял ее в Норвегию. Но не сдержал своего обещания.
Через три утра наш корабль вышел из Киркьюбё. Мы заранее поднялись на борт, Астрид тоже пришла на берег, на меня она не смотрела.
— Я желаю тебе удачи, — сказала она Сверриру. — И если нам не суждено больше увидеться, знай, что ты отец обоих моих сыновей.
— Я в этом не сомневался, — сказал Сверрир.
— А хоть бы и сомневался. Твое сомнение — это твое дело, меня оно не касается. Я знаю то, что знаю, но, возможно, мне хотелось бы, чтобы все было иначе.
— До сих пор я был уверен в тебе, но теперь у меня не будет этой уверенности.
— Ты всюду найдешь утешение, как священник ты встретишь много женщин, но как сын конунга, ты скорее всего встретишь смерть.
— Если я встречу смерть, значит, я встречу Бога, — ответил он.
— Бога или дьявола, — сказала она. — Каждая встреча бывает горькой или сладкой. Когда я встретила тебя, это была для меня сладкая встреча.
— И для меня тоже. Но печь, в которой пекут хлеб, горячей тебя.
— И люди сборщика дани тоже, — сказала она. — Прощай, Сверрир.
— Да утешит тебя епископ, — отозвался он.
— Он и сын Арве. Арве умер не бездетным, и пусть это утешит того, кто его убил. И меня тоже.
— Я вернусь через два года, Астрид.
— Это недолго, но по мне так можешь задержаться и дольше.
— Утешайся с кем хочешь, — сказал он, и лицо у него потемнело.
— Дети Арве утешали до меня и других. — Она отвернулась от него и ушла, даже не взглянув на меня.
Свиной Стефан тоже плыл с нами, мы взялись за весла. Епископ Хрои и моя добрая матушка стояли на берегу. Епископ осенил нас крестом, упал на колени и воздел руки к небу. Мать плакала.
Астрид мы не видели.
День выдался ясный, мы взяли курс на Норвегию, больше мы уже никогда не вернулись в Киркьюбё.
ОСЕННИЕ ДНИ В МОНАСТЫРЕ
Сперва из моря поднялись лиловые горы и зеленые холмы, потом мы увидели Бьёргюн. Б Бьёргюне мы задержались недолго и повернули на север, наш путь лежал к архиепископу, в славный Нидарос. Мы знали, что нам необходимо заручиться его покровительством прежде, чем мы встретимся со сборщиком дани Карлом. Мы мало разговаривали, пока наш корабль шел вдоль берега, и потому я почти не знаю, чем в то время были заняты мысли Сверрира. Мы успели добраться до монастыря на Селье раньше, чем начался шторм. Подул встречный ветер. Сперва мы собирались переждать там непогоду, но непредвиденные события заставили нас задержаться на Селье дольше, чем мы рассчитывали. Прошло много времени, прежде чем мы увидели Нидарос, о котором слышали столько рассказов, и увидели великолепный храм, выстроенный архиепископом Эйстейном.
Йомфру Кристин, позволь мне рассказать тебе, как выглядел Сверрир, когда прибыл в страну, которую потом подчинил себе. Которую поставил на колени и за которую молился. Он полюбил ее, и жар этой любви опалил его душу и души многих близких ему людей. Сверрир был небольшого роста, широкоплечий и скуластый. Он тщательно ухаживал за своими волосами еще до того, как стал конунгом, хотя тогда ему следовало думать больше о голове, чем о волосах. У него был необычный взгляд — отсутствующий и вместе с тем внимательный, я ни у кого не встречал этой способности — от его глаз ничто не могло укрыться. А глубину его голоса я так никогда и не измерил. Мало у кого в голосе слышалась такая сила, а звучавшая в нем нежность часто радовала меня. Он хорошо владел оружием, но его нельзя было назвать выдающимся воином. Он был силен, однако не настолько, чтобы поднять человека и швырнуть его за борт. Но в наших бесконечных походах, ночью, в непогоду, в горах или на веслах при встречном ветре ему не было равных. И он это знал. Хотя ни разу не упоминал об этом. Спал он мало, меньше, чем кто либо из нас, и сон у него был легкий, он часто молился, даже на глазах у людей, но чаще, когда его не видел никто. Он обладал беспощадной ясностью мысли, какую я больше не встречал ни у кого. Беспощадной ясностью мысли и мужеством видеть суть дела. Но красивым он не был.
В нем еще оставалось немного детской радости, он часто смеялся, но главным образом для того, чтобы показать, что и он может быть веселым. Он всегда с удовольствием слушал хорошую лживую сагу. Сверрир вообще любил слова, они были нужны ему и чтобы говорить, и чтобы молчать, он мог годами хранить какое-нибудь слово, а потом употребить его в нужное время, — например, в разговоре с тем, кто был не на его стороне, в разговоре, когда его окружали и друзья и недруги. Нельзя сказать, чтобы он был пристрастен к чарке, но мне случалось видеть, как он выпивал с веселыми людьми, правда, всегда меньше, чем они. Одежда его почти не интересовала. Но потом, уже став конунгом Норвегии, он одевался, как того требовало его достоинство, — без пышности, просто, но красиво и тщательно.
Он был одинок, когда приехал в Норвегию. Я знаю, йомфру Кристин, ты можешь сказать, что с ним рядом был я. Можешь также сказать, что с ним был Свиной Стефан и все остальные. Можешь спросить: Разве вместе с вами он был одинок? Да, он был одинок, когда прибыл в страну, где его мать когда-то встретила человека, подарившего ей радость и проклятие деторождения. И таким же одиноким он отправился на вечный покой. Я знаю, йомфру Кристин, ты можешь сказать: Не может быть, чтобы он был одинок. Можешь также сказать: Его окружало столько народу — дружина, знатные люди, верные священники, жена королева, моя мать. Неужели он был одинок? Но я знаю, что он был одинок.
Лишь одного человека, да и то очень редко, он допускал в тайники своего беспокойного и полного раскаяния сердца. Это меня. И теперь я хочу попытаться показать тебе то, что мне виделось в тех тайниках. Я знаю, конунг разрешил бы мне показать тебе это.
Он прибыл в Норвегию бедным и преследуемым человеком, в его кожаном мешке был только сборник проповедей да стола. Священная стола, которую он получил, когда его рукоположили и на которой его жена Астрид вышила красной нитью три креста. У него не было своей церкви, и встреча со сборщиком дани Карлом стоила бы ему жизни. Он приехал, не зная, кто был его отцом, — он и надеялся и боялся, что его отцом был конунг Норвегии. Больше он ничего не имел за душой, когда без оружия и без дружины плыл вдоль берега Норвегии к могущественному и великолепному архиепископу Эйстейну. Но какой прием ждал его там? У него были наготове слова. Он хотел встретиться с архиепископом и сказать: Я сын конунга! Или мог им быть, но я не требую своего права на престол, я требую только безопасности и содержания для себя и своих людей. Больше ничего. Я требую, чтобы мне было позволено быть тем, кто я есть, — священником на Божьей земле, отрекшимся от житейской суеты и от собственной славы. Главное во мне, что я пришел с миром.
Это он собирался сказать архиепископу.
Уверен, что то же самое он говорил и самому себе. Не знаю, слышал ли он другие голоса, таящиеся в глубинах его души, думаю, слышал, думаю также, что он заглушал их, сдерживал, убеждал себя в своей правоте, но заглушить их совсем было нельзя, нельзя заглушить голос человека, живущего в глубинах твоей души.
Мы приехали в монастырь на Селье и там узнали, что человек по имени Эйстейн, а по прозвищу Девчушка, объявил себя конунгом и поднял людей против Эрлинга Кривого и его сына. Архиепископ был на стороне ярла. Он был его безусловным сторонником и поддерживал решительным словом, проклятиями его врагам и даже мечом. Зиму мы провели в монастыре на Селье.
Я помню все, словно это было вчера, наш первый счастливый день в монастыре на Селье. Над морем сияло солнце, очертания колокольни было похоже на черный, сжатый кулак, за ним высилась гора. Царившую там тишину не могли нарушить даже крики птиц, и ни один человеческий голос с его человеческими страстями и суетой не вторгался в этот священный покой. Мы поднялись к монастырю, за
