Я посмотрел на него, потом плюнул ему в лицо: у него странное лицо, на нем видны следы многолетних страданий и в то же время — горячая готовность принять на себя чужое горе. Я взял обрубок его руки и поцеловал его:
— Ступай к ней и попроси у нее прощения, — сказал я.
Усадьба Рафнаберг лежит на горе, отсюда виден весь фьорд. Сейчас осень, прошло восемь дней после праздника Перстня [5], который отмечается в честь того события, когда кровь Господа нашего Иисуса Христа была привезена в перстне из Йорсалира [6] в Нидарос [7]. До ближайших соседей отсюда далеко, нас окружает лес, но кто скрывается там в лесу? Кроваво-желтым кольцом окружает он Рафнаберг, по вечерам хорошо сидеть у очага, попивая понемногу из моего кубка, и кожаный мех, который сопровождает меня во всех поездках, постепенно пустеет.
Тогда она пришла ко мне в плаще, накинутом на нижнюю рубаху, босиком, с негнущимися плечами, но такая мягкая…
— Я приказываю тебе рассказать мне о моем отце…
Этого слова она еще никогда не употребляла в разговорах со мной. Наверное, я улыбаюсь в глубине своей многое испытавшей души, ко я приглашаю ее сесть и спрашиваю, спит ли йомфру Лив в ее опочивальне. Да, она спит. Я слышу шаги над головой. Это фру Гудвейг, запертая на чердаке. Она не спит.
Я бросаю в Малыша башмаком, он посапывает на полу рядом с моей постелью. Малыш просыпается и вскакивает. Я велю ему идти спать в хлев. Он уходит. Мы остаемся одни.
Да, йомфру Кристин, правда о твоем отце не безоблачна, но для меня она все равно полна ослепительного света и блеска, жара и пленительной красоты, и мне кажется, будто я вхожу в дом Божий, когда остаюсь один на один ее своими воспоминаниями о конунге, моем добром друге.
Ты хочешь знать правду, и ты узнаешь ее. Я думаю, что для молодой женщины мечты о любви прекраснее, чем сама любовь, такой была и жизнь твоего отца — она другая, не та, которая известна тебе. Но в Священном писании сказано, что правда освобождает человека.
Пока мы ждем, я попробую позволить правде освободить нас, йомфру Кристин. Пригуби этот кубок, когда-то его касалась рука твоего отца.
Многим довелось испытать на себе его кулак, в том числе и мне. Но, видишь ли, йомфру Кристин, когда я смотрю на звезды над Рафнабергом, я вижу там в вышине его лицо, исполненное жестокой силы, присущей конунгам, и нежности, на какую только способно сердце человека.
ЛЮДИ В КИРКЬЮБЁ
В глубине моего беспокойного сердца я храню образ бедного маленького селения, которое для меня свято, — дом, сложенный из камня на серой полоске берега, где я впервые увидел свет Божий. Думаю, после света, проникавшего к нам сквозь волоковое окно и подобного красоте, подаренной Божьим оком, первое, что я увидел, была переменчивая поверхность моря. А после моря — обнаженные, неприветливые загривки гор, то окутанные туманом, то умытые проливным дождем. А в темноте зимних ночей я видел серебристый звездный покров, который Господь Бог раскидывал надо мной и над горами.
По тропинке, ведущей от моря в горы, всегда ходил мой отец, пригибаясь от ветра. Таким я вспоминаю его теперь — точно плащ, он нес на своих плечах бураны и штормы и вместе с тем был исполнен глубокого покоя, в своих воспоминаниях я вижу его старым, теперь он давно уже мертв. Его звали Эйнар, а прозвище у него было Мудрый, я до сих пор горжусь им. Мою мать звали Раннвейг. О ней я могу сказать только то, что она часто смеялась и я любил ее. У них было много детей, но все они умерли в младенчестве, и для толкователя снов Эйнара Мудрого и его жены Раннвейг я стал единственным, кто должен был нести дальше свет и мечты, которые когда-то жили в их сердцах.
Вокруг нас было море и горы, и в центре всего, точно жемчужина в кольце, лежала усадьба епископа. Тяжелые здания из камня и дерева казались Божьей крепостью, стоявшей между горами и морем. Церковь на берегу дарила всем жителям Киркьюбё, и мне в том числе, свет в темноте зимы и сливалась в одно с сиянием летнего неба. Я знал, что на кладбище закопаны останки мертвых, а их души живут у Бога на небесах и прилетают к нам, словно ветер с моря. В епископской усадьбе жил епископ Хрои — посредник между Богом и людьми — его постоянно окружал народ, мужчины и женщины, одни приходили, другие уходили. Среди них были и рыбаки с уловом, взятом в рукавах фьорда или в открытом море, и пастухи, пасшие в горах овец, иногда какой-нибудь охотник на соколов предлагал купить у него сокола с шапочкой на голове. Приходили в усадьбу также священники и монахи из разных стран, и даже посланцы конунга из Норвегии. Когда-то пришел сюда и мой отец, он, толкователь снов, мечтал служить епископу. Приходили в Киркьюбё и странники с посохами и нищенки, шедшие по дороге из Тинганеса, насквозь мокрые после перехода вброд через Сандару и другие реки. Из многолетних скитаний вернулся сюда и странный человек — оружейник и гребенщик, брат епископа. Звали его Унас.
Когда Унас покинул Фарерские острова, епископ Хрои еще не был епископом, и кто мог знать, куда занесет оружейника Унаса за годы службы у норвежцев. Он искал по свету женщину, но нашел ее здесь. Звали ее Гуннхильд. В юности, когда во мне расцвела вера в человеческое зло и мое понимание людей было меньше, чем оно стало потом, я слышал, как про Гуннхильд говорили, будто ее женский опыт намного превосходит тот, что необходим для жены и матери. У нее был сын. Это и был Сверрир.
Это его сагу я рассказываю тебе, йомфру Кристин, рассказываю на свой лад, и не исключено, что во время этого рассказа я оскорблю имя конунга и память о нем. Но знай, о своей дружбе с конунгом я могу сказать так же, как сказано в Священном писании о любви Бога: она длится вечно.
Мы вместе выросли, вместе учились в латинской школе епископа Хрои и одновременно приняли сан священников нашей святой церкви. Много лет спустя я причастил на смертном одре конунга Норвегии, по моим изможденным щекам, изрытым морщинами от горя, причиненного мне и моими и его грехами, текли слезы. Протяни мне кубок с вином, йомфру Кристин. Видишь, как у меня дрожат руки?
Не знаю, кому я служил с большим рвением и восторгом, небу или земле? Но знаю, что в те редкие разы, когда конунг позволял мне самому делать выбор между земным и небесным, я неизменно выбирал земное, ибо именно там проходил путь конунга. И я понимаю, что если бы я воспрепятствовал его воле, он обрек бы меня на смерть, пусть даже с глубокой скорбью, и никто, никто не остановил бы его.
У тебя тоже дрожат руки, йомфру Кристин?
Позволь мне для начала обрисовать тебе тех двух братьев, которые так сильно повлияли на нашу со Сверриром судьбу — Хрои и Унаса. Про них говорили, будто однажды в детстве они пришли к своему отцу и попросили подарить им пергамент. Их отец владел усадьбой Сандеръерде недалеко от Тинганеса, в тот день он был в добром расположении духа и подарил сыновьям пергамент. Мальчики разрезали его на четыре части. С этим еще чистым пергаментом, который Хрои спрятал в свой пояс, они через горы отправились в Киркьюбё, не спросив разрешения у отца, как предписывал им их долг. Мальчики хотели просить епископа Матеуса, возглавлявшего тогда епископство, оказать им милость и обучить их грамоте. Чтобы попасть туда, им нужно было перейти вброд Сандару.
Течение Сандары подхватило и понесло Унаса, потом он рассказывал, что Хрои спас пергамент, но не его, спасся сам, но не помог спастись брату. И отправился дальше к епископу с просьбой обучить его грамоте, что теперь было особенно важно, ибо у его отца остался только один сын, который мог стать ученым человеком. Однако Унас не погиб.
Это маленькое недоразумение между братьями объясняло и то, почему один брат держал другого мертвой хваткой, и слабость епископа перед оружейником. Этим же объяснялся и как будто невидящий взгляд епископа, когда он смотрел на посещающих его людей, его доброжелательность, но не сердечность, его любовь к книгам и вместе с тем — сомнение в том, что изучение их может принести пользу. Внешне братья были даже похожи. Но там, где Унас проявлял твердость, Хрои выказывал слабость, и если ладони Унаса были покрыты мозолями, руки Хрои были белые и холеные. Братья не любили друг друга.
Но оба любили женщин, говорили даже, что в этом епископ сильно превосходил своего брата. Еще будучи дьяконом в усадьбе епископа Матеуса, Хрои нашел путь к обеим его дочерям, и к одной и к другой. Хрои тогда был красивый мужчина. До конца жизни он сохранил присущее ему обаяние, которое часто делало женщину слабее его.
Хрои умел, если его благополучию угрожала опасность, проявлять силу воли и твердость, о которых
