легкое постукивание топоров о железные подковы и хлюпанье падающего снега. Длинная цепочка людей, одни, бранясь, садились на лошадей, другие, напротив, слезали. Через несколько шагов снег снова налипал на копыта. Люди загораживали дорогу друг другу, лошади — лошадям. С лошади на землю, с земли на лошадь. Из-за густого снега мы не видели ни гор, ни друг друга. От нас шел пар, лошади были мокрые, некоторые падали и мы с трудом поднимали их на ноги. Берестеники, привыкли орудовать лезвием топора, теперь им пришлось орудовать обухом. Опять и опять, а снег все летел и летел.
Во время этого бесславного пути назад многим хотелось лечь в снег и заснуть.
Когда мы поднялись на голое нагорье, снег усилился. Теперь он был уже не мокрый и не налипал на копыта. Мы ежились, пытаясь укрыться от него за спинами лошадей, отворачивали от него лица. Лошади не хотели идти против ветра, мы подгоняли их криками и ударами. Я ехал рядом с Эрлингом сыном Олава из Рэ. Он сказал, что его штанина, промокшая накануне от крови раненого, примерзла теперь к крупу лошади. В конце осени дни короткие, мы пользовались дневным светом и ехали без отдыха и без пищи от рассвета до сумерек. Но больше всего и люди и лошади страдали от жажды, из-за густого снегопада мы не могли найти воду, ручьи и озера замерзли. Днем я плевал кровью.
В полдень мы оказались в узком ущелье. Затянутый туда ветер с силой налетел на нас, выжимая из груди воздух, дышать было невозможно. Казалось, буран хочет поставить лошадей на колени, мы все время орали на них, две с половиной сотни воинов в бешенстве и страхе кричали на своих лошадей, заставляя их идти вперед. Неожиданно одна лошадь споткнулась о камень, пытаясь обойти помеху, которой всадник не заметил. Всадник пытается заставить лошадь идти прямо, она упирается, пятится назад, он кричит и бьет ее, лошадь ржет, всадник позади чертыхается, потому что не может проехать вперед. Нас окружают отвесные горные стены. Вершин мы не видим, только угадываем их очертания, похожие на темные сжатые кулаки в белом летящем вихре. Днем мне приходит в голову мысль, а не ошиблись ли проводники дорогой? …
Если проводники ошиблись, значит, мы заблудились в горах, но нам остается только слепо следовать за ними. Я хлещу лошадь, заставляя ее идти, и понимаю, что каждый человек в нашей ватаге думает сейчас об одном: А по той ли дороге мы едем?… Я знаю, о чем думает Вильяльм: Давайте зарубим проводников… Знаю, о чем думает и конунг: Нам это не поможет. Мы выбираемся из одного ущелья и попадаем в другое, небо и ад, море снега, принесенного последним бураном, темнота смешивается с летящим снегом и предупреждает, что ночь близко.
Передо мной под лед проваливается всадник. Должно быть, мы едем по озеру и лед еще плохо держит, лошадь лежит брюхом на льду, ее ржание разрывает воздух, она пытается выбраться.
— Слезай с седла! — кричу я всаднику.
Это один из теламёркцев, я вижу, что он не может освободиться. Подбегает конунг, бросается к всаднику и проваливается. Хватается за сбрую и выбирается на лед, с него течет вода, он пытается сдернуть всадника с лошади, которая медленно погружается в воду. Но всадник застрял в седле и никак не может освободиться. Кругом люди и лошади, лед трещит, конунг, насквозь мокрый, без шапки, гонит людей назад, подняв над головой руки. Лошадь целиком уходит под воду. Теперь я вижу лицо всадника, он кричит, это племянник Гудлауга, его зовут Гуннлауг, он погружается вместе с лошадью. Подходит Вильяльм, он нащупывает бок лошади, прижимается к нему и с ножом в руке скользит вниз. В воде он работает ножом, пытаясь освободить всадника. Нечаянно он задевает ножом лошадь. Сколько раз я слышал, как кричат лошади, раненные в сражении. Но этот крик в непроходимых горах среди снега, ветра и обезумевших людей мне не забыть никогда. Вильяльм орет, он целиком в воде. Лошадь уже скрылась, мы пытаемся удержать Гуннлауга, однако и он скрывается под водой. Зато Вильяльм выныривает на поверхность.
Конунг и Вильяльм промокли до нитки. Они раздеваются догола, в седельных сумках у нас еще есть сухая одежда. Они переодеваются в сухое, а Гудлауг подходит к полынье и смотрит, не покажется ли там его исчезнувший родич.
Потом мы идем дальше.
Но сперва мы пьем воду и не можем напиться. Проводники признаются конунгу: они заблудились.
Мы собираем лошадей и связываем их по двадцать пять штук — хвосты с гривами. Между каждой связкой расстояние в длину лошадиного крупа. Конунг ведет первую связку. Гудлауг — вторую, Сигурд — третью, Вильяльм — четвертую, Йон — пятую. На небе загорается серп луны, он дает немного света, по- прежнему летит густой снег, но ветер как будто чуть-чуть ослаб.
Мы разбиваем лагерь под гребнем горы, конунг приказывает, чтобы из каждых двадцати пяти человек пятеро бодрствовали, остальные должны зарыться в снег и заснуть.
Нам говорят, что слева от нас обрыв. В темноте и снегопаде разглядеть его невозможно.
Бернард кашляет, ему неможется.
Ночью Бернард захворал, мы не могли приготовить ему теплое питье. Лишь закутали поплотнее в свои меховые одеяла, однако снег проникал и под них. Мы все время смахивали снег у него с головы, один глаз у Бернарда смерзся, потому что слезился. Мы даже сделали ему живую постель: двое легли вниз, это были братья из Фрёйланда, усадьбы у подножья Лифьялль, на них мы положили Бернарда, сверху на него лег Эрлинг сын Олава из Рэ и я. Но это не помогло. Бернарда сильно знобило. Он хотел что-то сказать мне, но у него так стучали зубы, что я не разобрал ни слова.
Сигурд из Сальтнеса посоветовал зарезать лошадь и засунуть Бернарда в ее горячее брюхо. Мы сочли разумным совет опытного берестеника. В брюхе лошади больному было бы тепло больше суток. Но мой добрый отец Эйнар Мудрый не был уверен, что это поможет, и мы обратились за советом к конунгу. Но ни он, ни я не могли припомнить, как поступали в таких случаях в нашем родном Киркьюбё. Сигурд стоял на своем, и мы решили, что терять нам нечего. В темноте и буране Сигурд нашел лошадь. Они стояли, сбившись в кучу, голова к голове, эти животные покорно следовали за нами и страдали так же, как и мы. Он привел лошадь и зарезал ее.
И тут случилось непредвиденное — почуяв запах крови, лошади забеспокоились. Казалось бы, они давно к нему привыкли, но тогда в седлах сидели люди, вокруг кипело сражение и поводья держала железная рука всадника. Теперь же кругом завывал ветер и пахло кровью, одна лошадь взбрыкнула задними ногами и ударила другую в морду, какой-то парень быстро вскочил, чтобы удержать свою лошадь, но тем самым напугал остальных. Сквозь темноту и снег мимо хлынул поток тяжелых лошадиных крупов. Этот поток смял и растоптал кричащего парня. Сигурд бросился было следом со своим окровавленным ножом, но тут весь табун рухнул с обрыва во мрак.
Мы слышали, как они летели, слышали их ржание, несмотря на вой ветра. Топчась в снегу, мы кричали друг на друга, чертыхались, но все заглушил голос конунга:
— Не приближайтесь к обрыву!…
Несколько обезумевших от страха лошадей все-таки уцелели, кого-то из людей затоптали. Мы уже не знали, с какой стороны находится обрыв, с какой — горная стена, и где лежит Бернард. Наконец мы нашли его.
Утром он был еще жив. Рядом с ним в снегу лежала зарезанная лошадь.
Конунг пересчитал людей: нас стало на дюжину меньше, чем было, когда мы в буране разбили лагерь на краю обрыва.
У нас осталось четыре лошади.
Одну мы отдаем Бернарду. И идем дальше.
Каждый шаг дается нам с трудом, буран сопровождает нас через горы. Мы привязали Бернарда к седлу, он часто впадает в забытье, иногда приходит в себя и проводит рукой по моим волосам. Я иду рядом, опираясь на круп лошади. Днем — если только это день, из-за адской метели мы видим лишь его сероватый проблеск, — Бернард, пошарив за пазухой, что-то достает и протягивает мне. Это книга, та самая, на его родном языке, он думает, что она написана на пергаменте, изготовленном из кожи молодой женщины.
Мы поднимаемся на очередной перевал, ветер сдул с камней снег. Идти немного легче, но ветер такой, что одного воина поднимает в воздух — привязанный у него за спиной щит неожиданно оказался парусом. Воин падает и ударяется спиной. Мы хотим поднять его на ноги, но идти он не может. Одна нога у него дергается. У нас нет ни сил нести его, ни мужества оставить его одного. Он умирает, пока мы в растерянности топчемся над ним.
