Нагой, каким вышел из утробы матери, поднялся он из темницы – грязнее и изможденнее, чем в прошлый раз, щурящийся от света, несломленный и полный достоинства, как и раньше. Он приветствовал конунга поклоном – и молчал.
Конунг сказал:
– Твой господин, Эйрик из Миклагарда, имел тайных друзей здесь, в Нидаросе. Кто они?
Человек не отвечал.
Конунг Сверрир сказал:
– Иногда, когда кто-то из моих людей болтал лишнее, я прибивал его язык к столу. Чтобы он не мог им злоупотреблять. Хочешь, чтобы я послал за молотком и гвоздями?
Человек не отвечал.
Конунг велел принести гвозди и молоток в зал, потом отослал слугу, принесшего их.
– Никто, – сказал Сверрир, – не обвинит тебя в болтливости. Но язык, которым не пользуются, не нужен его владельцу. Высунешь его?
Человек повиновался.
– Ты показываешь язык конунгу, – произнес Сверрир, – но я умею быть дальновидным. Я поднимаюсь над мелочами. Ты в состоянии вспомнить, с кем из знати в Нидаросе твой господин водил дружбу за моей спиной?
Человек не отвечал.
– Пока ты еще можешь говорить, – сказал Сверрир, – и прежде чем навсегда лишишься этой способности, подумай, может быть Эйрик водил дружбу с окружением архиепископа Эйстейна? Ты знаешь, что служители церкви – я сам был одним из них, – таят в своих сердцах столь великую доброту, что без угрызений совести могут отыскать место для большей, чем у простых смертных, злобы. Это архиепископ стоит за Эйриком?
Человек не отвечал.
Конунг сказал:
– Ты устанешь так стоять, высунув язык, такой красивый и красный, – у тебя текут слюни, мне это не нравится, меня всегда мутит от слюны и рвоты. Попробуй высунуть язык еще дальше?
Человек выполнил и это.
– А теперь на колени, – велел конунг.
Человек повиновался.
– Иди на коленях к столу, – сказал конунг, – мелкими шагами, запомни! Болят коленные чашечки? Так, вплотную сюда, наклони голову и положи кончик языка на стол.
Человек повиновался.
– Это не очень-то учтиво – лизать стол конунга. Но когда конунг сам разрешает, другое дело. Можешь высунуть еще дальше?
Человек осилил и это.
– Я прибью его намертво, – произнес конунг, – здорово сказано, не так ли? Ты не смеешься, – полюбопытствовал он, нагнувшись над коленопреклоненным человеком. – Тебе тяжело смеяться с высунутым языком? Ты никогда не пробовал высунуть язык и смеяться, да-да, я понимаю тебя, это непросто. Но я хочу прибить намертво. Если язык лопнет, это приведет только к лишней боли. Я буду вынужден вбивать дополнительный гвоздь… Помнишь кого-нибудь из друзей твоего господина здесь?
Человек не вспомнил.
Пот струился по обоим, и конунг медленно изрек:
– Поднимайся. Но не прячь язык.
Человек повиновался.
– Возвращайся в темницу, – сказал Сверрир, – и спрячешь язык, когда тебя приведут на место.
Вошел стражник.
Сверрир сказал пленнику:
– Когда вновь увидишь своего господина, – возможно, это случится, – передай ему привет и скажи, что его окружают мужественные люди. И меня тоже.
Пленника увели.
С конунга лил пот, он обернулся ко мне и сказал:
– Эйрик будет испытан железом! Но клятву даст под мою диктовку: «Я, Эйрик, сын конунга Сигурда, брат конунга Сверрира, беру это железо на Божьем суде…» Если ему повезет, он выдержит испытание и за меня. А не выдержит, значит он не сын конунга Сигурда.
Конунг пожелал, чтобы в эти ночи я делил с ним ложе, как часто бывало в добрые старые времена до того, как его объявили конунгом. Однажды ночью, сев на краю постели, он сказал:
– Мне бы хотелось, чтобы Эйрик был моим братом. Мы с ним пригубили бы один рог – и я сказал бы. «Эйрик, пусть этот рог теперь будет твоим, мне он не нужен». А он бы порывался вернуть его мне, отвечая: «Ты брат мой, я не отниму его у тебя». И до глубокой ночи мы могли бы забавлять себя небылицами: он – рассказами о Миклагарде, я о Киркьюбё. Лучше всего, если бы мы росли вместе дома. Помнишь, как мы карабкались за птичьими яйцами: один на веревке, а семеро тянули – и под нами шумело море, далеко- далеко внизу. Крошечные лодки на море, и рыба, и шторм, и тепло под одеялом, и дыхание людей в темноте рядом с нами… Помнишь?
– Я потерял сон, – сказал он.
. – Он вернется, – заверил я.
– Возможно, – ответил он.
Он пожелал, чтобы я спал нагим в эти ночи, быть может, чтобы знать, что я не прячу нож под рубахой.
Йомфру Кристин, в городе твоего отца Нидаросе есть церковь, о которой я всегда думаю с отвращением. Это церковь святого Петра, маленькая, с низкими сводами, мрачная и, в моем представлении, нечистая. Когда я время от времени вынужден был ходить туда как посланник твоего отца конунга, я не чувствовал, что вступаю под святой кров Господень. Нет, было так, словно я наступил в собачье дерьмо, – словно кобели пристроились повсюду вдоль стен и обрызгали их, подняв задние лапы. От зловонных курений в церкви святого Петра меня мутило, и никакого трепета в душе не рождалось. Церковь была скорее собачьей конурой или домом терпимости, нежели храмом всемогущего Сына Божия.
Священником этой церкви был Торфинн, прозванный Надутые Губы, он тоже был нечист. Не потому что имел женщину, нет, йомфру Кристин, это не удивило бы меня так сильно. Уверен, что у него не было и мужчин – прости мне дерзкие речи, – но он хотел бы иметь их, обуздывал плоть и не очистился. Думаю, с наступлением темноты он запирался в своей келье и произносил там непристойные слова. Он, должно быть, знал их предостаточно.
Он был дороден чревом. Имел округлые плечи, вяло свисавшие книзу, некрасивую походку, шею, переходившую от плеч в щеки и. подбородок. И, наконец, рот. Из-за него он носил прозвище Надутые Губы. Казалось, что он целовал тебя против твоей воли, и тебя начинало мутить. Но он продолжал целовать. Так он на меня действовал. И я знал, что он так же действовал на конунга.
В церкви святого Петра собирались мужчины и женщины зрелого возраста, чтобы пройти испытание железом на Божьем суде. Когда закон заходил в тупик и доказательств не хватало, последнее слово оставалось за Ним, Всеведущим. И многие выходили оттуда посрамленными.
Там они и встретились, Эйрик из Йорсалира, и Сверрир, конунг Норвегии. Им надлежало договориться о дне и часе, о священнике и свите, о клятве и обо всем остальном. Я сопровождал конунга, а Эйрик явился с одним из приближенных. Преподобный Торфинн тоже присутствовал – со своей полуулыбкой, жирным ртом, опущенными плечами.
Был хмурый день, над Нидаросом нависли тяжелые тучи. Сверрир и Эйрик дружелюбно встретились на пригорке перед церковью. Оба учтиво приветствовали преподобного Торфинна. Взошли под своды, и меня охватило ощущение нечистоты. Там, на двух внесенных Торфинном стульях, они сели – лицом к лицу, ястреб против ястреба. Ни один из них не был красив. Но оба причесаны – конунг с окладистой бородой, Эйрик – с клиновидной. День был настолько хмурый, что Торфинн зажег факел и держал над ними. Я подумал, что Эйрику свет неприятен. Но я знал, что Сверриру – с его безукоризненной способностью контролировать
