Иванов нырнул под лапы ели и позвал оттуда:
— Коля, давай сюда, тут даже снегу нету, прямо как дома на печке. Эх, и закурим мы сейчас!
Ложкин прислушался, посмотрел по сторонам. В сером, мглистом тумане едва просвечивали неясные очертания деревьев. Лес тоже, казалось, чутко слушал и удивлялся необыкновенной тишине утра.
Потянуло махорочным дымом. Иванов спросил из-под ели:
— Тихо?
— Да, очень.
Иванов сладко зевнул и сказал сонным голосом:
— Хорошо! Будто за дровами приехали.
Ложкин залез под лапы ели.
— Что я говорил? — встретил его Иванов. Он сидел, опершись спиной о ствол. — Малина, а не жизнь под такой крышей.
— Действительно, хорошо здесь, — ответил Ложкин, устраиваясь рядом.
Иванов протянул кисет и засмеялся. Ложкин вопросительно посмотрел на него. Иванов сказал:
— Вспомнил, как мы с братом Никитой вот так же ночевали под елкой. Пошли на лыжах, а тут пурга. Вот такую же выбрали, костер разожгли. В шестом классе учились, близнецы мы с ним. Будто вчера было.
— Брат тоже воюет?
— Нет, дома остался. Хромает он, в детстве ногу сломал, срослась не так. Хороший у меня брат, тоже, как и ты, по ученой части пошел: учитель математики. Голова!
— Хорошо иметь брата. Мне так всегда его недоставало.
— Что же, и сестер нет?
— Один я у мамы.
— Это нехорошо. Семья должна быть большая. Чтобы крепко корни пускала. — Иванов потянулся, сказал мечтательно: — На печь бы сейчас, раздеться да на тулуп, потом встать к обеду, мать щей из печки, потом пирог. Эх, жрать хочется!.. Что это я несу? Давай, Коля, располагаться. Спи ты первый. Или давай враз вздремнем. Нас тут ни один черт не найдет.
— Нельзя.
— Правда твоя. Ложись-ка ты первый.
— Мне что-то не хочется.
— Ну и врешь! Я вот говорю с тобой, а сам сны вижу.
— Ну и спи. Ты же знаешь, что я на сон не очень-то падок. Часов в десять разбужу.
— Действительно, ты какой-то… Всю ночь промаялись, а ты хоть бы что.
— Привычка. Еще студентом натренировался: учился ночами. Я жил тогда в Ленинграде. Какие, брат, там белые ночи!.. Неизъяснимой красоты…
Иванов всхрапнул.
Ложкин, полузакрыв глаза, отдался воспоминаниям. В усталом сознании возникали торжественные громады дворцов, гранитная набережная Невы, серое небо. Он идет по сонному городу с тоненькой девушкой, ему видна только ее щека, необыкновенно знакомая, милая щека. Но кто она? Ложкин мучительно вспоминает и, холодея, не может вспомнить. Девушка поворачивает голову, и у него вырывается радостный крик:
— Зоя Горошко, вы?!
Она улыбается, что-то говорит ему, но Ложкин не слышит, охваченный непонятной тревогой. Ему и Зое угрожает что-то. Но что?
— Они! — шепчет Зоя и убегает вдоль пустынной улицы, а он стоит, чтобы защитить ее от чего-то неумолимо надвигающегося на них.
Ложкин проснулся и сразу услышал далекий собачий лай. Лаяли две собаки: одна — звонко, взахлеб, вторая — редко, отрывисто.
Ложкин разбудил Иванова. Они вылезли из-под елки, побежали, проваливаясь по колено в глубоком снегу. Лай собак слышался все явственнее. Они остановились, тяжело дыша. Ложкин вопросительно посмотрел на товарища. Иванов сказал:
— На лыжах, гады!.. Может, займем оборону? Что зря силы мотать?
Ложкин отрицательно покачал головой:
— Рано, Ваня… Постой!.. Выкрутимся!
— Неплохо бы. Да чудес, брат, давно не было на свете.
— Где у тебя веревка?
Иванов торопливо полез в карман полушубка, не спуская глаз с тонких пальцев Ложкина, отстегивающих гранату от пояса.
Рядом на ветку орешника села синица. Стучал дятел. Скупое солнце золотило вершины сосен. Где-то впереди мирно тарахтела повозка.
Иванов вытащил моток тонкой веревки, припасенной для “языка”. Ложкин отхватил от нее ножом сантиметров сорок и привязал один конец за кольцо гранаты. Снял меховую рукавицу, протянул ее Иванову.
— Вяжи за палец!
— Фугас! — догадался наконец Иванов, поспешно затягивая узел.
Ложкин ослабил чеку, закопал гранату в снег, утрамбовал его, а рукавицу оставил на поверхности.
— Порядок! — одобрительно заметил Иванов. — Слышишь?
— Да, собаки лают правей и будто тише.
— Обходят машины со снарядами. Там мы сделали большую петлю.
Они быстро пошли, окрыленные надеждой.
Иванов поднял руку. Они присели, и вовремя: в десяти шагах замелькали серые шинели. Когда взвод солдат прошел, они, пригнувшись, подкрались к дороге. На той стороне шел редкий осинник, дальше опять синел ельник, но над ним поднимался тонкий столб дыма. Лай собак опять стал громче. По дороге громыхала повозка.
— Придется вернуться, — прошептал Иванов.
— Тише, ложись!
Из-за поворота показались заиндевелые рыжие кони. Они медленно тянули фуру с сеном. На облучке, упрятав голову в огромный воротник крытого зеленоватым сукном тулупа, клевал носом возница, держа на коленях карабин.
Ложкин сказал:
— Спрячешь его в сено.
— На кой…
— Заходи слева!
— Ладно. Пошли!
Собаки заливались совсем недалеко. Слышались голоса фашистов. Глухо ударил взрыв.
Возница проснулся. Увидев русского солдата и наведенный пистолет, он опять закрыл глаза.
Иванов бросил на воз карабин и тряхнул ездового за плечи. Ложкин приказал немцу:
— Снимай тулуп и лезь в сено!
Ужас парализовал солдата. Не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, он лишь трясся мелкой дрожью и мычал, стараясь что-то вымолвить. Иванов снял с него тулуп. Ложкин тотчас же надел его и взялся за вожжи. Иванов приподнял сено, нависшее над облучком:
— Ну лезь, холера тебе в бок! Быстро!
В глазах солдата мелькнула надежда, он глотнул воздух раскрытым ртом, повернулся и быстро полез в сено.
— Как суслик, — сказал Иванов. — Ну и я за ним, а то он насквозь туннель пророет, тогда ищи- свищи.
Ложкин стал нахлестывать лошадей вожжами. Тяжеловозы затрусили рысью. Погоняя коней, он смотрел по сторонам, ища, где бы свернуть с дороги. Собак больше не было слышно, но теперь позади, за
