воспоминания, будто вернувшие меня домой, влили в тело новые силы, бодрость, и я, прибавив шаг, обогнал вначале Чеботару, а потом Исаева.
Теперь я уже не мог оторваться от воспоминаний о доме, отце с матерью, деревне, своих односельчанах. Особенно запали мне в душу проводы в армию, словно это было вчера, а не в мае, три месяца назад…
Повестку мне принесли сразу же после майских праздников, прямо в мастерскую, где я помогал отцу ремонтировать комбайн. Руки мои были в мазуте. Почтальон развернул ее перед моим лицом, и я прочитал: мне приказано прибыть со всеми необходимыми вещами – они перечислялись – через три дня. «Вас шестерых призывают», – сказал почтальон, положил повестку на ящик с инструментами, чтобы не снесло ветром, прижал гайкой. А я стоял и не знал в первые минуты, что делать, за что хвататься. Хотя и ждал такой новости со дня на день, но вот, когда пришло время, растерялся от волнения. Меня захлестнуло чувство тревоги, заботы, ответственности. Это я только потом понял, уже в армии, что такое происходит почти с каждым новобранцем. Повестка – этот небольшой кусочек бумаги, точно команда, она мгновенно, категорически и строго отрывает человека от привычной жизни и посылает в мир совершенно неведомый, новый, непривычный, а поэтому в первое время и боязно и тревожно.
Работать в тот день я больше не мог. Прижатая гайкой повестка трепетала, как белая птичка крылышками, казалось, подгоняла меня, звала с собой в дорогу. Отец понял мое состояние, отпустил: «Иди, солдат, подготовь свою душу к службе. И со мной такое было. В сорок первом году».
До явки в военкомат мне оставалось два полных дня и еще полдня, достаточно, чтобы успеть и собраться, и со всеми проститься. Я сразу же отправился искать сверстников, которые тоже получили повестки. Собравшись вместе, мы пошли в поле, по-майски зелено-изумрудное после желанных обильных дождей. Поле это я засеял осенью рожью и теперь, любуясь сочными, уже высокими всходами, с ревнивым сожалением и легкой грустью думал, что кто-то другой уберет урожай с моего поля, а не я, его сеятель. Две жатвы без меня пройдут – самая моя любимая деревенская пора, когда от темна до темна все в поле, и ты тоже работаешь так, что некогда вытереть пот со лба. К концу дня трудно двинуть рукой, но зато какое счастье испытываешь от сознания величия и значительности своего труда и его плодов – хлеба…
«Меня берут в танковые войска», – сказал один из нас.
«Через два года встретимся», – с надеждой вырвалось у меня,
«Я вернусь через три, – поправил меня третий, – попросился на флот».
Проводы были на третий день утром. Как принято в нашем селе издавна, мы, новобранцы, прошли из конца в конец села с перевязанными через плечо рушниками и попрощались с каждым домом. Старые солдаты давали наказ, девчата по традиции дарили платочки и кисеты, женщины, тоже по традиции, благословляли нас и пускали слезу. А потом в клубе нам вручали от колхоза подарки. Были танцы на улице, играл самодеятельный оркестр, молодежь пела, веселилась, танцевала. Я не танцевал, стоял рядом с родителями, они почти все время молчали. Беззаботно и весело было моей сестре-десятикласснице, радовалась, что ее брат будет солдатом.
«Ты знаешь, как я служил, –сказал отец, – две «Славы» имею, шесть медалей. За всю службу даже выговора от командира не было. А я ведь семь лет, вместе с войной, под винтовкой ходил».
«Знаю», – ответил я.
«Так смотри не опозорь род Варкиных».
А мать заплакала:
«Не было бы войны…»
Самые тяжелые минуты при расставании последние, когда все уже сказано, выслушано и не знаешь, о чем говорить, что делать, а молчать неловко, тяжело. Вот и у нас наступили такие минуты. Подогнали автобус, погрузили в него чемоданы. Баянист, сидя на табуретке, в центре круга, заиграл прощальный вальс, тихонько, несмело, будто боялся громкими звуками испортить грустную торжественность проводов. Новобранцам полагалось этот вальс станцевать. Я вышел в круг с сестрой, молодежь, столпившаяся возле баяниста, начала ему подпевать.
И вдруг оборвалась песня, стихла музыка. Я остановился в танце, оглянулся туда, куда все глядели, и увидел Марью Матрунину, самую старую в деревне женщину, больную. Шла она медленно, тяжело опираясь на палку, грузная, полная той болезненной старческой полнотой, которой страдают люди с больным сердцем. Она едва-едва переступала толстенными ногами, часто останавливалась, чтобы отдышаться, лицо ее от напряжения и ходьбы налилось багровым румянцем. Гарусный красно-черный платок, надетый по случаю проводов, сбился на шею, открыв седые, но густые волосы, прямые, аккуратно приглаженные, собранные на затылке в узел. К Марье подбежали хлопцы, взяли под руки, помогли дойти до автобуса. Баянист проворно вскочил, поднес свою табуретку и посадил на нее старуху. Мы, шестеро новобранцев, стали перед нею шеренгой, и Марья, обведя нас тусклыми глазами, показала на меня пальцем, позвала к себе.
«Ты чей будешь?» – спросила она.
«Варкин».
«Сережа Варкин? Моего Гришки дружок. Тебя что, опять на войну забирают? Туда едешь?»
Я молча кивнул головой.
«А Гришку ты увидишь? Помоги ему отпуск получить. Сколько лет прошло, а его все не отпускают».
Тетка Марья путала все на свете: и время, и события, не узнавала людей, думала, что война все еще продолжается. Меня она приняла за моего отца, который действительно дружил когда-то с ее младшим сыном.
А помутился у нее рассудок с сорок четвертого года, когда получила сразу в один месяц три похоронные: на мужа и на двух сыновей. Погибли они в разное время – кто в начале войны, кто в сорок третьем, но послали из штабов извещения только в сорок четвертом, когда освободили нашу деревню. В том же году взяли на войну ее последнего сына, Гришу, а через месяц и на него прислали похоронную. Письмо пришло в сельсовет, и все сразу догадались по конверту – не солдатский треугольник, а обычный почтовый конверт, – что таит оно для Марьи еще одну смерть, и решили не добивать женщину, оставить ей хоть одну надежду. Председатель сельсовета положил похоронную в свой железный ящик, и с тех пор лежит она там вот уже более тридцати лет. Менялись председатели, а похоронную передавали друг другу вместе с печатью. Вот и ждет старуха сына, верит, что он еще воюет, каждый раз, когда провожают парней из деревни в армию, приходит на проводы и просит разыскать на войне Гришу, передать, чтобы возвращался домой.
Никого из родных у Марьи не осталось. Живет за-бстами и помощью односельчан. За сыновей и мужа получает пенсию, хранит их награды – два ордена Отечественной войны, которые ей прислали.
«Так ты ж, Сергей, – опять назвала она меня именем моего отца, – подмени там Гришу. Повоюй за него, а он пусть домой идет».
Марья достала из кармана своего пиджака что-то зажатое в кулаке, видна только была розовая ленточка, и сказала мне:
«Наклони голову».
Я, ни о чем не догадываясь, наклонил голову, а она надела мне на шею ленту и разжала кулак. Орден Отечественной войны, привязанный к ленте, повис у меня на груди, сверкнул начищенным металлом и красной эмалью.
«Носи, не бойся, не потеряется. Я его суровыми нитками привязала, – сказала М'фья. – Это тебе за Гришу».
… – Рядовой Варкин! – окликнул ефрейтор Исаев и сразу вернул меня из моих воспоминаний на эту стерню. – Почему отстаешь?
Мы по-прежнему шли полем, обошли скирду соломы, я остановился возле нее на минуту и услышал, как там шуршат мыши. Нарочно топнул ногой, и шур-шанье прекратилось.
Впереди чернел лес, и я представил, как опять придется продираться сквозь кусты, цепляться за корни и сучья, наталкиваться на деревья.
– Товарищ ефрейтор, – замедлил шаг Чеботару, – курить хочу. Мы имеем право отдохнуть три минуты.
И правда, подумал я, стоит ли так выбиваться из сил, чтобы прийти на место на несколько минут
