– То же, что произошло с книгами и иконами из козловичской церкви. Книги пожгли, иконы растащили, поразбили, – ответил Ипполит. Он перелистнул несколько страниц книги-ведомости, ткнул пальцем в строчку: – Читайте здесь.
– Причащальный крест? И чем же он замечателен?
– Золотой. Украшен бриллиантами.
– Бриллиантами? – не поверил Сорокин.
– Не сомневайтесь, Максим Осипович, – глазки отца Ипполита весело полыхнули синевой, – истинная правда.
– Такой дорогой крест? Как же он мог попасть в сельскую церковь?
– От князя Потёмкина-Таврического. Это доподлинно. Но как крест стал собственностью нашей церкви – не знаю. Возможно, князь подарил его русскому духовенству и уже какой-то святейший отец пожертвовал захаричскому храму. А скорее всего, кто-нибудь по ошибке принял крест за подделку.
– И его до сих пор не пытались присвоить… ну, украсть?
– Его подлинной ценности не знает даже отец диакон. Да и хранится он в потайном месте.
Сорокин посмотрел на Ипполита с недоверием. Тот, заметив это, осенил себя крестом, приложил руки к груди:
– Истинную правду вам говорю. Есть такой крест.
– Верю. Но вы сказали, что никто, даже дьякон не знает о его существовании. Почему же вы мне доверились?
– Не усматривайте здесь подкупа, Максим Осипович. Я вам в самом деле поверил. Вы человек справедливый и образованный. Вы заботитесь о том, чтобы спасти и сохранить исторические ценности. Вот и берите на сохранность все, что есть интересного для вас в нашей церкви. Церковь закроют, в этом уже нет сомнений. И бог весть к кому могут попасть тот же крест, старинные иконы, книги. Поэтому и открыл вам церковную тайну. Хочу только посоветоваться: как быть с крестом?
Ответить на этот вопрос Сорокину было нелегко. В самом деле: как быть с крестом? Оставить его в церкви или реквизировать сейчас же? А если реквизировать, то кому сдать? В уезд? Председателю Булыге? Везти с собою в Москву? Так он ничего определённого и не посоветовал. Только и сказал, что завтра осмотрит крест и тогда, возможно, придёт к какому-нибудь решению.
Опись церковного имущества Сорокин перечитал дважды, все, что его заинтересовало, выписал в свою книжку. Ипполит притих, подпёр кулачком жиденькую бородку – то ли устал за этот суматошный день, то ли задумался. В доме было тихо, только отсчитывал секунды маятник ходиков да из-за двери в соседнюю комнату доносился негромкий, с присвистом храп Проси. Где-то в подполье скреблась мышь, изредка потрескивала лампадка, бросая дрожащие отблески на стекло и оклады икон.
Пожелав Сорокину спокойной ночи и перекрестившись, Ипполит вышел.
Спать Сорокину не хотелось. Он погасил лампу, постоял немного, пока глаза привыкли к темноте, отворил настежь окно в сад. Сел подле окна, опершись локтем на подоконник. Сентябрьской, по-осеннему резкой свежестью дохнуло в лицо, в комнату потянуло приятной прохладой. В саду с мягким шпоканьем падали яблоки, попискивала время от времени какая-то пичуга, пахло винно-сладкой прелью листьев и трав. Небо было тёмное, с редкими мерцающими звёздами.
Сидел у раскрытого окна долго. Потянуло туда, под это звёздное небо. Чтобы не разбудить Ипполита, не стал искать двери – вылез в окно. Склоняясь под яблонями, подался вниз, к реке. Она черно поблёскивала, полная таких же мерцающих звёзд, как и на небе. Тихий ночной Днепр манил к себе с колдовской неодолимой силой, и Сорокин , подчиняясь этой силе, казалось, не сможет остановиться – так и войдёт в воду.
Остановил его негромкий говор. Он замер от неожиданности. Говорили двое – мужчина и женщина. Принял в сторону, но тут-то их и заметил: сидели прямо на земле, на подостланной соломе, которая словно обвивала их белым венком. Он в чёрном, и она в чёрном, только непокрытые у обоих головы светлели. Парочка влюблённых, сельская пастораль, конечно же, молодые. Сорокин хотел было отойти, оставить неизвестных наедине с их любовью, но вдруг узнал голоса, сперва – её, потом – и его. Это были голоса Катерины и Булыги.
– Мишенька, родной мой, не могу я так… У тебя же двое деток да жена. И у меня сынок. Не могу…
– Да не про развод я. На кой черт он мне сдался.
– Мишенька, поздно.
– А это всегда поздно или рано. Когда-то любила. Помнишь, клялась: без тебя мне не жить, повремени, успеем пожениться?..
– Было такое, Мишенька, было. И сейчас люблю. Бог меня или тебя наказал за что-то и не свёл нас. Это ты прогневал бога, ты его не признаешь.
«Так вот почему Катерина не пришла к ужину», – подумал Сорокин с ревнивой завистью.
Отступил назад, за куст, чтобы его нельзя было заметить.
– …Мишенька, не надо. Миша!.. Как же я твоим деткам в глаза посмотрю. Не надо!
Тот что-то коротко сказал, словно сквозь зубы, а Катерина вскрикнула:
– Пусти, нахал! Не надо, слышишь… Прошу тебя. Не ломай руки, больно… Вурдалак, чудовище… Бандит ты, Мишенька… Нельзя же так, Мишенька… Миша… Дорогой мой, родной мой…
Слова прерывались короткими поцелуями и вскриками…
Сорокин ринулся в глубину сада, напоролся плечом на сук, яблоня содрогнулась, хлестнула веткой по лицу, едва не сбила очки. Зашпокали о землю яблоки. Влюблённые, конечно же, не слышали этого шума, даже и не подозревали, что кто-то мог проникнуть в их тайну.
