имена их и задержались в памяти Соколовского. Весёлые были вечера! Соколовский был влюблён в Ванду, смуглую, с узкими татарскими глазами, живую, как ртуть, девушку. У Ванды были такие длинные ресницы, что кидали тень на щеки. В кого был влюблён Богушевич, Соколовский не знал. Барышни по очереди играли на рояле, пели, потом все танцевали, играли в фанты и, кому выпадал жребий, уходили в другую комнату и целовались. Ходить туда на «минуту признанья и любви» чаще всех почему-то случалось Богушевичу. Мучительные это были минуты для ревнивого корнета Соколовского.
Гимназист Богушевич был на этих вечеринках то тихий, серьёзный, то на него находила вдруг какая-то безудержная весёлость, он остроумно шутил, смеялся, показывал, как у них в Ошмянах молодые шляхтичи танцуют польку, играл на гитаре и пел разудалые песни.
Между корнетами, недавними выпускниками кавалерийского училища, и гимназистами особой дружбы не было, но отношения сложились товарищеские, приязненные, ведь все они были молоды, и это равняло их, притягивало друг к другу, объединяло. Потом часть, где служили корнеты, перевели из Вильны в Царство Польское, и Соколовский навсегда расстался с Вандой и всеми прочими. Никого из той компании ни разу не встретил… кроме Богушевича. С ним сегодняшняя встреча была после Вильны уже вторая.
А Богушевич не узнал Соколовского, чем очень его обрадовал. Ах, как неумолимо время, все стирает из памяти!
Встреча с Богушевичем не представляла бы собой ничего особенного, если бы в жизни Соколовского все шло, как принято. Но он не мог открыться Богушевичу, не мог признаться, что знает его, так как тогда открылась бы и его тайна, огромная и тяжкая. Соколовский свыкся с ней, в его психике выработался надёжный иммунитет, возникла вера в то, что правду удастся скрывать ещё долго. Это охраняло его и давало возможность спокойно ходить по земле, работать, спать без кошмаров. Спокойствие, конечно, было относительным, в любой момент могла разразиться катастрофа.
«Если Богушевич меня не узнал, — довольно думал он, — то не узнают и другие из тех, с кем я был когда-то знаком».
Домой Соколовский вернулся вечером, часам к десяти. И, подходя к дому, почувствовал вдруг в душе глубокую затаённую боль, неразрывную с той тайной, которую он хранит и с которой связана судьба Нонны.
В комнате горели две лампы. Нонна сидела в мягком кресле, поджав под себя ноги, и читала. На ней был красный халатик с короткими рукавами, туго перетянутый широким чёрным поясом. Красный цвет был к лицу Нонне с её огненно-рыжими волосами — не женщина, а яркое пламя. Зайдя с улицы, Соколовский, как был — в пыльных сапогах, картузе, — кинулся к ней, стал на колени и, обняв, прижал к себе, стал целовать в губы, глаза, щеки. Нонна не отстранилась, потянулась податливыми губами к его губам, и оба слились в бесконечном поцелуе, дыша в одном ритме, одним дыханием.
— Борода, что веник, — засмеялась Нонна. — Ну и огромная она у тебя. Борода — лопата.
— Зато она меня прячет. Вот сегодня меня не узнал один человек. Понимаешь, не узнал. А я его узнал. — И он рассказал Нонне про встречу с Богушевичем. — Я бы тоже его не признал, да фамилию запомнил. Она мне и подсказала.
— Так всю жизнь и будешь прятаться?
— Когда-нибудь перестану.
— И ты в это веришь?
— Нонна, милая, верю. Если бы Христос не верил в свою правоту, пошёл бы он за неё на крест?
Нонна хотела что-то возразить, но Соколовский не дал.
— Радость моя ненаглядная, сердце моё верное, — приговаривал он между поцелуями. — Любимая моя.
— Любимая, — вздохнула Нонна, высвобождаясь из его объятий, и глянула ему в глаза. — Любимая… да не жена.
— Ты мне богом выбрана, твоё имя в древнем Египте означало: избранница богов. Ты — одна моя надежда, с тобой вместе я пройду по жизни весь свой тяжкий путь.
— А долгим будет этот путь? Ой, Серёжа, боюсь я за тебя. Как ты кончишь? — задумчиво проговорила она, словно саму себя спрашивала. — Сомневаюсь, что путь твой правильный, что вы, горстка единомышленников, можете хоть что-то сделать.
— Нонночка, чтобы начался пожар, хватит одного уголька, одной искорки. Вот мы и есть эти искры.
— Страшно это все, Серёжа. Мне страшно. Ваши бомбы убивают не только тех, в кого вы метите, но и невинных, простых людей — кучеров, солдат-охранников. Народ не пойдёт за вами, он вас не любит, боится…
— Нас оценит история. И народ оценит, если поймёт, кто мы и чего хотим. Правда твоя, нас мало. Многие из нас, как ты вот, усомнились в тактике и отошли в сторону. Но других путей борьбы я не вижу. Нет их.
Он встал, взял кресло, пододвинул его к Нонне, сел.
— Вот ты меня любишь, — сказала Нонна, — а мне этого мало. Я хочу под венец пойти, законной женой твоей стать, детей рожать и чтобы у них был отец. Тебе же семья теперь — вериги. У тебя своя цель. Ты ходишь рядом со смертью. Страшно все это. — Лицо её окаменело, глаза уставились в одну точку, губы скривились, словно перед ней возникло грозное видение.
— Что ты, Нонна? Что с тобой? — наклонился к ней, взял за руки. — Обойдёт нас несчастье. Бог тебя любит, а значит, и надо мной смилостивится.
Посидели, помолчали, стараясь отвлечься от тяжёлых мыслей.
— Ты что читаешь? — спросил Сергей, указывая на книгу, лежавшую на столике рядом.
— Библию, — Нонна взяла книгу, раскрыла, — самую мудрую книгу на свете. В ней каждый найдёт ответы на все жизненные вопросы. И такая заповедь здесь есть — не убий!
— Только это ты и увидела? Да в этой твоей самой мудрой книге одна кровь, одни убийства…
— Крови много, но Библия это осуждает. Тем-то она и мудра; показывая, сколько пролито людьми невинной крови, она утверждает, что всякая кровь, всякое убийство — тяжкий грех, нет оправдания крови и убийству. Нет оправдания…
— Нет оправдания крови невинной, — сказал Сергей, взял Библию у неё из рук, полистал. — Нонна, давай не будем про это. Не нужно. Зачем ты затеяла этот разговор? Ты же никогда об этом не говорила. Что с тобой случилось? Ты что-то от меня скрываешь. Расскажи… ясно, если хочешь. А так, давай, радость моя, лучше говорить про что-нибудь хорошее. Про нашу любовь. — Он прижался бородой к её щеке. Нонна засмеялась — было щекотно.
— Ладно, я прочитаю тебе про любовь. Слушай… «Встану я и пойду по городу, по улицам и площадям его и буду искать того, кого возлюбила душа моя. Искала я его и не нашла. Встретила меня стража, обходившая город. „Вы не видели того, кого возлюбила душа моя?“ Стражники избили меня, поранили меня, сдёрнули с меня покрывало… Но только я отошла от них, как нашла того, кого возлюбила душа моя; ухватилась за него и не отпустила, пока не привела в дом матери моей…»
— Боже мой, — сказал Соколовский дрогнувшим голосом, — что это ты читаешь. Это же почти слово в слово наша история.
— Боюсь, что и в будущем тоже.
— Нонна, — уткнулся он лицом ей в колени. — Не смерть мне страшна, а разлука с тобой. Я не могу подумать, что потеряю тебя.
Опасный государственный преступник, народник-террорист, Силаев Сергей Андреевич, бывший корнет русской армии, который бежал из тюрьмы и розыски которого были объявлены по всей империи, проживал теперь нелегально в Черниговской губернии, служил управляющим имением и во всех документах значился Соколовским Сергеем Мироновичем. Никто из его родных не знал, где он, знали только, что жив. Никаких вестей родным не подавал, ни матери, ни сёстрам, чьё поместье стояло в центральной России, в Тверской губернии, рядом со Старицей — старинным русским городком на Волге.
Убежал он из тюрьмы средь бела дня, на редкость легко и просто; возможно, это был единственный случай такого дерзкого побега. Произошло это так.
Из Министерства внутренних дел в тюрьму приехала с ревизией комиссия. Комиссию ждали. И чем больше старались навести в тюрьме порядок в соответствии с требованиями инструкций и Положения о тюремном режиме, чем больше спешили, тем больше было неразберихи и хаоса. Одно делали, другое
