облегчением вздохнула.
«Вот теперь будет так все время дрожать за меня. Надо обвенчаться и сразу куда-нибудь уехать, скрыться», — подумал Соколовский, и эта мысль переросла в решение.
— Нонна, собирайся в церковь, венчаться, — твёрдо сказал он и стал доставать из шкафа костюм, белую рубашку, галстук, шляпу.
— Серёжа, — прошептала она с отчаянием. — А что мне надеть под венец? Боже, разве я так представляла себе венчание?
Соколовский подержал несколько секунд плечики с костюмом, повертел их и засунул обратно в шкаф. Туда же полетели рубашка, шляпа, галстук.
— К черту, — гневно крикнул он. — Пойдём в том, что есть, в чем по улице ходим. — Он разнервничался, взвинтился, — таким Нонна его ещё не видела. Метался по комнате, точно искал что-то и позабыл что, злился на себя за то, что не может успокоиться. И Нонна, видя его таким, сама нервничала и пугалась. — К черту все, к черту… Нонна, я сейчас пойду кольца нам куплю и к священнику зайду.
— Не ходи на улицу, — ухватилась за него Нонна. — Не ходи. Я не хочу, чтоб тебя люди видели. Не показывайся. Я сама кольца куплю. Сходи только к отцу Паисию.
Он согласился легко, без возражений. Отец Паисий жил рядом, его сад и двор примыкали к их двору. Пошли: Соколовский — к священнику, Нонна — покупать кольца.
Отец Паисий был дома, на кухне, налаживал мышеловку — прикреплял к проволочке корку хлеба. Две мышеловки, уже снаряжённые, стояли на табуретке.
— Вот против нечисти окаянной вооружаюсь, — сказал отец Паисий. — Кот так разленился, что мыши по нему бегают.
Он был в исподней рубахе, узких полосатых штанах, в сандалиях на босу ногу. Волосы на голове с проседью, как овечья шерсть, а усы и борода чёрные, седина их не тронула, точно и не его они, а чужие, приклеенные, как у актёра. Борода густая, широкая, раздвоенная, — не поп, а бог Саваоф.
— Что, сын мой, привело вас в мою обитель? — спросил Паисий, осторожно ставя мышеловку в угол под лавку.
— Я хочу, чтобы вы меня и мою невесту Нонну сегодня обвенчали.
— Да благославит всевышний любовь вашу. Приходите завтра в церковь. Церковные требы отправляются в храме. Завтра будут венчаться ещё две пары.
— Батюшка Паисий, я хочу, чтобы вы обвенчали нас сегодня. Только сегодня. Отблагодарю вас. Завтра, может, уже и… и не потребуется венчание.
— Почему такая спешка, сын мой? Не собираетесь же вы завтра умереть? Храни вас бог, — перекрестил он Соколовского и сам перекрестился.
— Только сегодня. Я заплачу, — упрямо повторял Соколовский. — Завтра я отсюда уеду. А она уже… ребёнка ждёт.
— Грех ваш бог вам простит… если так. Завтра с утра я вас первых и обвенчаю. А сейчас вы присядьте. — Паисий пододвинул к нему табурет. — Поговорим. Вижу, что душа ваша в растерянности и тревоге. Не могу ли я вам помочь?
Соколовский сел, Паисий вместе со своим табуретом придвинулся к нему поближе. Внимательный, сочувственный взгляд священника был направлен на Соколовского, обволакивая его невидимой пеленой спокойствия и доверия. Сергею стало словно теплей, ослабела напряжённая нервозная растерянность. Встретившись глазами с Паисием, Соколовский невольно улыбнулся ему, и тот в ответ тоже улыбнулся. Даже затянувшееся молчание не тяготило. Соколовский глубоко и шумно вздохнул, и все, что его так тревожило и волновало, словно вышло вместе с этим вздохом.
— Так почему это вы, сын мой, так заторопились отсюда уехать? — спросил, гася улыбку, Паисий. — Вам что-нибудь угрожает?
— Угрожает, — легко согласился с догадкой священника Соколовский, все больше и больше подпадая под власть его взгляда и слов. — Угрожает.
— А я догадывался, — склонил голову набок Паисий, — уразумел, наблюдая за Нонной и вашими приездами сюда. И как люди какие-то к вам приезжают.
Соколовский понял, о чем догадывается Паисий, однако, словно под гипнозом этого Саваофа, остался спокойным и признался:
— Потому мне и надо быстрей уехать.
— Был у меня жандарм Бываленко, — сказал Паисий, — интересовался Нонной, спрашивал, чьим иждивением живёт. А заодно бумагу показал: ищут сбежавшего из Владимирской тюрьмы.
— И что вы сказали про Нонну?
— А ничего. Сказал, что она жена эконома, женщина богобоязненная, тихая.
Осторожно, хитро говорил и расспрашивал отец Паисий. Зорко следил гипнотическими глазами за Соколовским, удивлявшим его своим спокойствием и безразличием. Понял священник, что тот находится в критическом состоянии, когда расслаблены дух и воля. По опыту знал Паисий, что в такие минуты слабости люди каются, открывают свои страшные тайны, приходят с повинной. На таких людей слова наставления оказывают очень большое воздействие.
— …Заблудший агнец да взойдёт на тропу свою, — сказал он и этим евангельским поучением заключил первую половину своей беседы.
Снова наступила пауза. Они оба сидели так тихо, что из-под сундука вылезла мышка и, задрав мордочку, стала нюхать воздух. Почувствовала хлебный дух, подбежала к ловушке, встала перед открытой дверцей. Ещё секунда — и она в мышеловке.
— Кыш, дурная! Куда лезешь? — топнул ногой Паисий и засмеялся. — Божье творение, жалко. Жить хочет, как и мы.
— Так уберите мышеловки, — улыбнулся Соколовский чудачеству Паисия.
— Нет, — покрутил головой Паисий, — не уберу, очень уж много их развелось. Пускай попадаются, пока я не вижу. — И снова поглядел спокойными глазами в глаза Соколовскому.
— Меня, сын мой, не интересует, что вы сделали, какой ваш грех перед богом и людьми, тяжкий или лёгкий. Я хочу, чтобы вы очистились душой, покаялись перед богом, и тогда он не прогневается, простит то, что вами содеяно.
— Спасибо за совет, — сказал Соколовский и почувствовал, что чем больше он говорит с Паисием, чем дольше сидит тут, тем больше теряет свою волю, словно во сне, подчиняется каждому движению и слову отца Паисия. «Что это я так оцепенел — будто перед самим господом богом?» — думал он, однако и не пытался как-то выйти из этого состояния.
— Я в этом приходе всего два года, — рассказывал священник, — до этого служил во Владимире. Перевёлся сюда, потому что тут братья мои родные живут. Вам часом не знаком этот град Руси?
Соколовский молчал. Лгать, что не был во Владимире, не мог — Паисий не поверит, сказать же правду — опасался.
— Так вот, сын мой, — не дождавшись ответа, продолжал Паисий, — жену вашу невенчанную я там видел. Мать её, Апраксию Давыдовну, хорошо знал, моего прихода прихожанка была. Дочку её, Нонну, вашу невенчанную жену, крестил. Это я дал ей такое имя.
— Так вы все знаете, отец Паисий, все.
— А Нонна бросила родителей и пошла в чужой свет неведомо с кем. Вот теперь и стало ведомо, кто умыкнул её от родителей. Вы, значит.
— Я, — ответил Соколовский без тревоги и страха. — Я привёз её сюда.
— А признайтесь, — вы же в бога не верите, креста на груди не носите, зачем вам церковное венчание? — говорил священник с усмешкой. — Безверие вас и погубит. Спасайте, пока не поздно, и свою душу, и души близких.
— А как спасать, отец Паисий?
— Понимаю, сын мой, вам тяжело. И боль ваша не за себя, а за Нонну и младенца, в коего бог уже вдохнул искру жизни. Убежать от этого невозможно. — Погладил свою чёрную бороду. — И бородой не прикроешься, не спрячешься под чужим именем.
«Он же все знает, этот бог Саваоф! — Соколовский был поражён. — Откуда? Кто мог ему рассказать? — И точно стукнули его по голове. — Нонна рассказала. Только она и могла, только она одна и знает про все».
