расправлялись с преграждавшим путь противником на мосту, их жены и дети устроили настоящий обстрел оказавшихся в воде полицейских. В синие мундиры и сверкающие каски летело все, что попадало под руку: кувшины и горшки, швабры и ведра, старые башмаки и вполне еще новые тарелки, булыжники из мостовой и огромное число пустых бутылок из-под пива, любезно предоставленных новой хозяйкой таверны, решившей таким образом заодно очистить кладовку своего заведения от ненужного барахла.
Констебли были оттеснены и смяты, Крот, только-только арестованный, — освобожден, восставшие поднялись на мост, где стоял на перилах их вдохновитель. Тоуд успел только охнуть и невнятно пробормотать: «Остановитесь, друзья мои, я думаю, настало время перевести дух и… и…» Но не прошло и нескольких секунд, как, бережно снятый со своей трибуны, он оказался на плечах воодушевленных и благодарных латберийцев.
Тут Тоуд понял, что стал невольным заложником собственного красноречия. Теперь он мог кричать что угодно, барахтаться изо всех сил, но ничто уже не могло остановить толпу, бегущую вниз по мосту навстречу людям судьи. Невольным знаменем, предводителем, тараном и флагманом этой воинственной силы оказался Тоуд.
— Нет, нет… я думаю… — лепетал он, — наверное, было бы лучше…
Все было напрасно. Отчаянно покрутив головой, Тоуд понял, что ждать помощи от друзей бесполезно, ибо они тоже оказались заложниками собственной популярности и теперь масса людей несла их на своих плечах вперед — к чему: к победе или горькому поражению?
Каждый по-своему реагировал на столь необычное положение. Крот, о котором шла слава, что, если суметь разозлить этого миролюбивого и доброго по натуре зверька, он будет сражаться наравне с лучшими бойцами Ивовых Рощ, не разочаровал тех, кто доверился ему. Сжимая в руке свою знаменитую дубинку, он размахивал ею, плывя над головами толпы, и раз за разом издавал свой персональный боевой клич:
— Кр-р-рот! Кр-р-рот!
Племянник Крота, в нормальной жизни ничуть не более воинственный, чем его дядюшка, сжав в лапе доставшуюся ему маслобойку, с энтузиазмом обрушился на противника, сопровождаемый ни на шаг не отступавшим от него внуком Барсука.
Мастер Тоуд, прибывший на запланированное увеселительное мероприятие в рыцарском облачении, к счастью, почти сразу же выронил шпагу и так и не смог вновь чем-нибудь вооружиться в сумятице сражения. Ему пришлось ограничиться размахиванием кулаками, чем он и занялся с немалым воодушевлением. Справедливости ради следует заметить, что лапы у него были довольно короткими, а самого его восставшие подняли довольно высоко и в результате воинственные телодвижения Тоуда- младшего были не столько эффективны, сколько эффектны.
Барсук, слишком слабый для того, чтобы предпринимать какие-то активные действия, просто-напросто позволил поднять себя над головами наступавших, словно полковое знамя. Когда стало ясно, что на такой высоте ему мало что угрожает, Барсуку даже понравилась вся эта затея.
Тоуд одним из первых достиг передовой шеренги неприятеля, получил едва ли не наибольшее количество оскорбительных выкриков в свой адрес, равно как и изрядное число весьма чувствительных ударов. Азартный по натуре, Тоуд знал, что нужно использовать любой шанс добиться своей цели или, на худой конец, размяться и развлечься. Говорить так говорить, драться так драться, и он стал прокладывать себе путь вперед, орудуя любезно предоставленной ему одним из горожан садовой мотыгой.
О ходе этого исторического сражения осталось не так много свидетельств, да и те изрядно расходятся друг с другом. Достоверно известно лишь, что в конце концов Тоуд был отправлен в нокаут, получив от одного из судейских егерей сильнейший удар по голове. Но случилось это уже тогда, когда ничто не могло остановить наступавших. Смяв оборону противника, они бросились вверх по склону Латберийского холма.
Большую часть битвы Тоуд пролежал в полубессознательном состоянии в вересковых зарослях, едва отдавая себе отчет в том, что происходит вокруг него.
Он не видел, как полиция, перестроившись у моста, бросилась в погоню за нарушителями, решив непременно взять реванш за поражение в первой стычке. Не видел он и того, как с вершины холма стали спускаться наперерез горожанам спрятавшиеся в засаде работники и егеря усадьбы судьи, который благоразумно не стал выставлять все свои силы у моста.
Опьяненные первым успехом, оставшиеся без командира восставшие беззаботно бежали к вершине холма, где и попали в хитро подстроенную судьей ловушку, были избиты, остановлены и обращены в бегство.
Ни о чем этом Тоуд еще не знал, когда, придя в сознание, попытался выбраться из вереска и осмотреться. Когда ему это наконец удалось — несмотря на болевшую и кружившуюся голову, — он понял, что сражение можно считать проигранным, и со стоном вновь повалился в вересковый куст.
— Теперь меня точно арестуют, — сказал он себе. — Арестуют и на веки вечные посадят в городскую тюрьму, из которой мне уже никогда не выбраться!
Лежа на спине и глядя в небо, Тоуд чувствовал себя очень странно. Голова сильно болела, но это нисколько не занимало его. Ныло все тело, но и это было не важно. Более всего волновал тот факт, что, пожалуй, не было во всей его жизни дня, когда ему удалось бы сделать что-то столь же значительное и достойное похвалы, как сегодня.
Столько народу слушало его; столькие последовали за ним. А ведь в его арсенале было только слово, его собственное красноречие и гордость.
Некоторое время Тоуд пролежал, размышляя о собственной значимости, и пролежал бы так до тех пор, пока констебли не наткнулись бы на него, если бы не душераздирающий стон, раздавшийся где-то неподалеку.
Вновь заставив себя привстать, Тоуд увидел то, что вынудило его забыть о собственной боли и оторваться от честолюбивых размышлений. Стонал, оказывается, бедный Крот, голову которого украшала наспех сооруженная повязка. Его поддерживал Племянник, сам получивший несколько основательно кровоточащих ссадин. Чуть поодаль внук Барсука деловито накладывал повязку на лапу деда.
— Тоуд, помоги Кроту, — буркнул Внук, увидев вылезшего из кустов «предводителя восстания».
— Крот, дружище, — обратился Тоуд к Кроту, опускаясь рядом с ним на колени.
Услышав знакомый голос, Крот открыл глаза и спросил:
— Мы потерпели поражение? Скажи честно.
— Пожалуй, я не стал бы утверждать, что мы одержали победу, — негромко сказал Тоуд, глядя, как демонстранты бредут к мосту, где, вполне вероятно, им предстояло быть арестованными.
— Значит, мы не обрели свободы, о которой ты говорил, — прошептал Крот. — И не дошли до свободной страны…
— Свобода? — переспросил Тоуд. — Справедливость? Ну да, я говорил что-то такое, но… но ведь я…
В голове Тоуда снова что-то завертелось, замелькало, затрепетало. Он попытался привстать. Боль, словно только и ждавшая подходящего момента, мигом залила все его тело. К этому добавилось странное ощущение сдавленности в груди и стесненности в горле. Обнаружив это, Тоуд не на шутку испугался. Не меньше напугало его и зрелище, открывшееся перед ним: отступающие вниз по склону латберийцы и прислужники судьи, стоящие на вершине холма, — шесть егерей, несколько констеблей и большая компания конюхов. Во главе этого отряда выступал комиссар полиции.
— Крот, — обратился к другу Тоуд, — дашь мне ненадолго свою дубинку?
Озадаченный Крот даже не сразу ответил.
— Да, конечно. Бери ее, Тоуд. Только скажи…
Взяв в руки оружие, Тоуд улыбнулся изумленно глядевшему на него племяннику Крота. Улыбнулся так, как никогда еще мистер Тоуд из Тоуд-Холла не улыбался никому, — печально, открыто и словно извиняясь за что-то.
Встав на ноги и расправив плечи, Тоуд заявил:
