сразу нашел ее. В такой огромной оранжерее одну тропинку можно легко спутать с другой, один ряд растений с другим, особенно если большинство лучших цветов сорваны и остались лишь скучные и одинаковые листья, вот Тоуд и заблудился.
Видно, самой Судьбой ему было назначено завернуть за угол и вдруг оказаться у застекленной двери. И через стекло он увидел ярко освещенную комнату, всю из золота и зеркал, уставленную мраморными статуями. Но мебели там было очень мало.
Посередине комнаты Тоуд увидел трех джентльменов уже не первой молодости, которые на возвышении составляли композицию, значительно менее помпезную, чем та, которую несколько недель назад придумал для себя Тоуд.
Один из джентльменов, в котором Тоуд опознал Председателя суда, просто сидел в дубовом кресле и, по всей видимости, олицетворял Правосудие.
Второй джентльмен, которого, как Тоуд с неудовольствием вспомнил, ему уже приходилось видеть раньше, хоть и не в этой льняной простыне, задрапированной вокруг его хилого торса, представлял Закон.
— Ой-ой-ой! — огорченно пробормотал Тоуд, крепче сжав краденый букет. — Да тут сам Председатель суда… И начальник полиции тоже!
Кинув беглый взгляд на третью фигуру, он вопросил себя:
— Неужели это?..
Он сразу же понял, что не обознался. Случилось то, чего он боялся: он находился в непосредственной близости от людей, которых меньше всего хотел встретить, тем более всех вместе. Ибо третий джентльмен, что стоял позади первых двух, держа в руке посох, являл собой аллегорию Церкви.
«Это тот самый епископ, хозяин оранжереи, в которую я свалился в прошлый раз», — сказал себе Тоуд, постаравшись придать хоть отчасти положительную окраску воспоминанию об этом печальном происшествии.
В комнате находились еще две персоны, хотя Тоуд заметил только одну из них. Ведь там, отделенная от него стеклом, приглушавшим ее голос, но позволявшим, тем не менее, наблюдать ее энергичные жесты и мощную фигуру, была его кузина, мадам д'Альбер. Тоуд увидел ее, когда она подталкивала, подвигала, поправляла — в общем, придавала моделям позы, в которых она собиралась сначала нарисовать их, а потом воплотить в мраморе как скульптурную группу.
Другая же персона… Но прежде чем Тоуд смог осознать то, что он увидел, его уже приветствовал некий дряхлый джентльмен с граблями в руках. Это был главный садовник (бывший), который к тому времени уже более шестидесяти лет верой и правдой служил его светлости, отцу его светлости, а до этого — и его отцу, а начал на огороде двенадцати летним мальчишкой.
О неверная Судьба, что улыбается таким мошенникам, как Тоуд, но поворачивается спиной к достойнейшим старым джентльменам, впавшим в немощь и, как это неизбежно случается, ожидающим через два дня полной отставки. Каких-то сорок восемь часов — и этот добрый человек прожил бы остаток дней в полном довольстве, а репутация его двенадцати детей и тридцати шести внуков осталась бы чистой, как первый снег.
Но этому не суждено было случиться.
— Папаша, — пренебрежительно сказал Тоуд, — дай-ка мне эти грабли и убирайся с дороги, мне работать надо!
Работать! А разве не работал бессловесный садовник?
Разве не он любовно вырастил Orchis celebrata, которая цветет раз в девять лет и цветок которой только что безжалостно сорвал Тоуд?
Работать?! Разве не старый садовник выходил Acer Himalaya, которую его светлость сам привез из своего путешествия в Непал в 1889 году и у которой всего лишь неделю назад завязались семена!
Работать?!! Да вы посмотрите на его узловатые, распухшие от артрита руки! Обессилевший старый главный садовник и слова не мог вымолвить, пока эти горькие мысли проносились в его обессилевшем мозгу, — так он был потрясен! И он позволил Тоуду взять грабли из его трясущихся рук, не оказав никакого сопротивления, но убраться с дороги достаточно быстро он не смог.
Да, с настоящей любовью всегда возникают сложности, особенно у тех, кто встает на ее пути.
— Хватит лодырничать! Посади еще несколько растений, если тебе делать нечего! — крикнул бессердечный Тоуд, отпихнув старика на ближайшую клумбу и пронесшись мимо него с самой решительной физиономией.
Разумеется, у Toyда были дела поважнее, чем возиться с дряхлым садовником, и они касались той третьей персоны, которую он вдруг углядел в мастерской и на которую он, невидимый, теперь смотрел с яростью, злобой и ревностью. Потому что там совершенно открыто и нагло стоял тот, которого упомянула Мадам, прежде чем бежать из Тоуд-Холла, тот, кто стоял между Тоудом и его возлюбленной.
Тоуд был готов сразиться за ее руку с судьями, полицейскими и епископами, со всеми, вместе взятыми, но он не ожидал, что его соперник окажется моложе его и… тоже жабой! Он не ожидал увидеть разодетого в шелка и перья хлыща с усыпанным драгоценностями поясом, на котором висели ножны со шпагой, на вид вполне настоящей. А на голове у него красовалась фетровая шляпа, примерно такая, какие обычно надевают мушкетеры или какие-нибудь Ромео, отправляясь по делам.
В обычное время при таких обстоятельствах, когда Закон, Правопорядок и Церковь объединились против Тоуда, а его соперник был готов, судя по всему, к ним примкнуть, возможно, Тоуд позволил бы здравомыслию возобладать над отвагой и сыграл бы отступление, пока его не заметили. Но ревность неразумна, а любовь неуправляема. У Тоуда закипела кровь.
Он снова посмотрел на шпагу в драгоценных ножнах. В этот момент стройная и изящная жаба — его соперник наклонился и поцеловал у Мадам ручку (о, как бы хотел Тоуд увидеть у Мадам гримасу отвращения в ответ на этот поцелуй!), и Тоуд послушался голоса ревности и последовал велению сердца.
Распахнув двери и влетев в комнату, он выждал некоторое время, чтобы все присутствующие успели его заметить, а затем занес над головой грабли и громко возгласил:
— Вот мой надежный меч, и им я сокрушу своих врагов и всякого, кто оскорбит ту, которую я люблю!
Потом, надвигаясь на негодяя, продолжавшего держать Мадам за руку, он сказал:
— Отпусти ее руку, негодяй, и защищайся!
Его восклицание, дикая жестикуляция, а потом и вызов настолько всех поразили, что на мгновение они застыли, как на каком-нибудь средневековом полотне, застигнутые живописцем за занятием, которое будущим поколениям может показаться в высшей степени таинственным.
Но Тоуд вовсе не застыл, а ум его был остер, как бритва, только что выправленная на парикмахерском ремне. Воспользовавшись преимуществом, которое дала ему эта секундная заминка, он сделал несколько шагов, оттолкнул своего соперника, упал на одно колено, вручил Мадам свой букет и записку и произнес яркую речь:
— Мадам, примите это письмо как предложение вступить со мной в брак, а эти нежные цветы — как символ моих чувств к вам. Прощу вас, выберите один из них, чтобы я мог приколоть его к своей одежде в знак вашей благосклонности перед началом схватки, в которой я как ваш рыцарь встану на защиту вашей чести, только что задетой этим наглецом!
Более пристальное изучение внешности наглеца показало, что он еще моложе, чем показалось Тоуду вначале. Он был почти дитя, и всякий, кто имеет хоть какое-то понятие о детских забавах, понял бы, что тут что-то вроде маскарада, а юноша — вовсе не прожженный хлыщ, каким его вообразил Тоуд. В самом деле, для всех, кроме Тоуда, было бы ясно как дважды два, что этот самый «негодяй», которого он вознамерился убить на дуэли, не кто иной, как юный отпрыск Мадам, тот, кому, как она и сказала, посвящена вся ее жизнь.
Но Тоуда было не остановить. Он уже привел грабли в положение, как ему казалось, подходящее для начала дуэли на шпагах. Это само по себе и не представляло бы никакой опасности, если бы юнец, еще более, чем Тоуд, своевольный, избалованный и испорченный с рождения, не подумал, что Тоуд — какой- нибудь актер или шут, нанятый для его увеселения, и не решил позабавиться, приняв его вызов.
