мальчик, словно напуганный жеребенок или зайчишка. То сунет обе руки в карманы, то вынет одну, затем – вторую, то пригладит пальцами волосы, то встанет так, то эдак. Узнать бы, что его напугало, ведь страх проступал в каждом его жесте, страх, придавленный чувством стыда, будто он готов от чего-то отпрянуть, бросится бежать, но не смеет, пытаясь сохранить жалкие остатки достоинства.
Это было так очевидно, – в пяти метрах от меня и кругом никого, кроме нас троих – что я, сосредоточась на перепуганном пареньке, почти не замечал белокурую женщину. Сейчас, раздумывая обо всем, я вижу эту женщину куда лучше, чем в ту минуту, когда смог прочесть все, что было написано на ее лице (она вдруг повернулась в мою сторону, будто медный флюгер, и глаза, главное – ее глаза!). По-моему, именно тогда я стал догадываться, что могло происходить с мальчиком, и сказал себе – сиди и смотри, тут что-то не то. (Слова уносило ветром, оставался невнятный шепот.) Если я что-то умею в жизни, то, пожалуй, – смотреть. Хотя смотри – не смотри, всегда в чем-то обманываешься, потому что действие это заставляет человека выйти за свои пределы, да притом без каких-либо гарантий на успех; совсем иначе с обонянием или… (ну хватит, Мишель вечно перескакивает с одного на другое, ему только дай поумничать). Впрочем, если держать в уме, что видимость обманна, то смотреть, пожалуй, можно; тут главное – уяснить себе, когда ты смотришь, а когда видишь, и умело снять чуждые одежды с увиденного. Штука сложная, нечего и говорить.
Впечатление от мальчика мне запомнилось куда больше, чем его внешний вид (потом все станет понятнее), меж тем, впечатление от женщины размылось, но зато я прекрасно помню ее фигуру, лицо, женщина так и стоит передо мной – тоненькая, стройная (два неверных слова для ее словесного портрета), в меховом манто, почти черном, почти длинном и почти великолепном. Весь ветер воскресного утра растрепал золотистые волосы (он стих и было тепло), которые прикрывали ее белое хмурящееся лицо (еще два неточных слова). И в этой путанице волос – черные глаза, перед которыми целый мир стоит навытяжку, один-одинешенек. Не глаза, а два коршуна, что камнем бросаются к добыче, не глаза, два прыжка в бездну, два высверка зеленой тины.
Справедливости ради отметим, что паренек был вполне прилично одет; правда, желтые кожаные перчатки, наверняка, выпросил у брата, скорее всего, студента юридического факультета или факультета общественных наук; очень уж забавно торчали пальцы перчаток из кармана куртки. Довольно долго мне не удавалось разглядеть его лица, я видел лишь неясные контуры профиля, отнюдь не глупого – испуганный птенец, ангел с картины Фра Филиппо [3], молочный рисовый десерт [4]. Передо мной была спина подростка, который запросто покажет один из приемов дзюдо, наверно, уже дрался пару раз за сестренку или за высокую идею. В свои четырнадцать, а может, и пятнадцать, он жил на попечении родителей, но без гроша в кармане, и всякий раз приходилось долго обсуждать с приятелями, сколько надо потратить на чашечку кофе, на пачку сигарет или рюмку коньяка. Небось, бродил по улицам в мечтах о своих одноклассницах, о том, как бы попасть в кино на новый фильм или купить нашумевший романчик или галстук, а еще бы лучше – ликер с зелеными или белыми этикетками, такая красота.
А дома (это мог быть вполне респектабельный дом, обед ровно в час, на стенах пейзажи в романтической манере, полутемная прихожая и в углу, возле двери, – подставка из красного дерева для зонтов) нудно дождило время в бесконечных проповедях: главное – хорошо учиться, не огорчать маму, брать пример с папы, писать вовремя тетушке в Авиньон. Вот почему в пятнадцать лет все улицы, вся река – это его пространство (и ни гроша!), вот почему так влечет город, полный тайн, город, где свои меты на дверях, где ощетинившийся дыбом кот, где кулек жареного картофеля за тридцать франков, где вдруг порнографический журнальчик, сложенный вчетверо. И одиночество, словно пустота в кармане, и нежданно радостные встречи, и тяга ко всему неизведанному, что светится великой любовью, высвобождением, которое сродни ветру и уличным просторам. Вот такой виделась мне жизнь этого мальчишки, да и любого его сверстника, но тут было нечто особое, уникальное, вызывающее интерес, и причиной тому – белокурая женщина, которая стояла рядом с мальчиком и все говорила, говорила. (Как утомительно твердить одно и то же, но сейчас проползли еще две рваных тучи. По-моему, в то утро я ни разу не взглянул на небо, и едва лишь заподозрил, что там происходило между мальчишкой и женщиной, уже не мог отвести от них глаз – все смотрел и ждал, смотрел и…) Словом, парень явно нервничал, и не стоило труда догадаться, что здесь происходило каких-нибудь полчаса назад. Мальчишка, наверно, забрел на этот край острова, увидел женщину и раскрыл рот от восторга. А женщина, она того и ждала, она и пришла сюда с целью дождаться, но может, мальчик пришел к парапету раньше, и она, увидев его с балкона или из окна машины, поспешила к нему, чтобы с поводом, без повода – завязать разговор, зная наперед: он не стронется с места, несмотря на дикий страх и желание удрать, более того – начнет хорохориться, строить из себя любителя похождений, успевшего повидать всякое. Остальное куда проще: действо разворачивалось на моих глазах, в каких-то пяти метрах, и любой на моем месте мог просчитать все этапы этой игры, вернее, смешного в своем неравенстве поединка. Но меня не столько занимал ход поединка, сколько – чем все обернется. Парнишка, пожалуй, придумает, что у него неотложная встреча или срочное дело, и, засмущавшись, побредет оттуда неверной походкой – а ему бы хотелось уверенно, в раскачку – и спиной будет чувствовать насмешливо раздевающий взгляд женщины, но вполне возможно другое: завороженный или по робости, он останется, не хватит сил, чтобы удрать, и женщина начнет ерошить его волосы, нежно гладить по лицу и говорить с ним без слов, а уж там возьмет под руку и уведет к себе, хотя, как знать, а ну как его смятение обернется желанием, и тогда мальчишка осмелеет, пойдет навстречу любовной авантюре и, притянув к себе эту женщину, станет целовать ее. Могло произойти и то и это, но пока не происходило, и Мишель с тайным сладострастием ждал, сидя на парапете, однако, почти механически подготовил камеру, чтобы вовремя щелкнуть вполне живописную сценку – укромный уголок острова, где более чем странная парочка занята каким-то разговором.
Поразительно, почему эта сценка (в сущности, ничего особенного: он и она по-разному молодые) рождала какое-то тревожное ощущение? Я подумал, что очевидно дело во мне самом, и фотография, если хорошо получится, даст мне самое незатейливое объяснение. И вот тут-то захотелось узнать, какие мысли занимали мужчину в серой шляпе, который сидел за рулем в машине, застывшей на набережной у мостков. Этот мужчина то ли читал газету, то ли спал. Неудивительно, что я только-только его обнаружил: любой человек внутри неподвижной машины исчезает до незримости, просто теряется в жалкой клетке, лишенной красоты, которой ее наделяют движение и риск. Но машина, тем не менее, стояла здесь с самого начала, как бы нарушая композицию этой сценки, а может, наоборот, придавая ей завершенность. Машина – это все равно, что сказать фонарный столб или скамья, то ли дело ветер, солнечный свет, в них всегда есть что-то новое для наших глаз, нашей кожи. Да и эти двое, мальчик с дамой, они поставлены здесь затем, чтобы остров сразу стал другим, чтобы я увидел его совсем иначе. В конце концов, можно предположить, что углубившийся в газету человек тоже следит за ними и с тем же ожиданием чего-то дурного. Но вот женщина чуть повернулась и встала так, что мальчишка оказался между ней и парапетом. Теперь я видел их в профиль. Мальчик был выше ростом, ненамного – но выше, а меж тем она казалась больше и словно нависла над ним (в ее смехе – нежный как перышки – был свист хлыста), подавляя его своим присутствием, улыбкой, взмахом руки. Чего же ждать? Диафрагма – 16, и в кадре, спасибо, нет этой отвратительной черной машины, но зато есть дерево, оно необходимо, чтобы разбить ненужную монотонность фона…
Я поднес аппарат к глазам, сделав вид, что навел объектив туда, где парочки нет, а сам весь напрягся, чуя, что смогу наконец поймать то выражение лица, тот жест, где будет разгадка всему, зная, что схвачу саму жизнь, которая подтверждается движением и которая исчезает в неподвижном образе, если мы, рассекая время, не успеваем запечатлеть его самую главную, почти неуловимую частичку. Мне не пришлось долго ждать. Женщина уверенно шла к цели и мальчик, попавший в плен этой сладостной затянувшейся пытки, терял крупицу за крупицей последние остатки своей воли. Мне по-прежнему рисовались варианты финала (теперь по небу плывет одно-единственное пухлое облачко), я мысленно видел их приход к этой женщине (скорее всего, квартирка на первом этаже, кругом кошки и расшитые подушечки), вообразил его
