— Ну.
— Почему меня назвали Мартином?
— Ну.
Я был в замешательстве. Если не брать в расчет очевидное — такое имя мне придумали родители, равно как его родители придумали ему имя Пачино (хотя и это могло оказаться для него новостью), — то я мог ему рассказать, что мое имя пришло из Франции, а его имя пришло из Италии. Но мне было бы тогда очень сложно объяснить ему, почему у него смешное имя, а у меня — нет.
— Вот видишь, это сложный вопрос. И если я не могу на него ответить, это еще не значит, что я тупой.
— Нет-нет. Конечно же нет.
— Потому что тогда ты тоже тупой.
Этот вариант ответа я не мог отмести сразу и безоговорочно. По целому ряду причин именно тупым я себя и ощущал.
Пачино — это восьмилетний мальчик, который учится в школе по соседству, и я помогаю ему с чтением книг. После разговора с Синди я увидел в местной газете объявление, в котором говорилось, что школе необходимы добровольцы, и я на него откликнулся: Пачино был первой остановкой на обратном пути к самоуважению. Я согласен, путь неблизкий, но я все же надеялся, что Пачино попадется мне не сразу. Если бы самоуважение находилось в Сиднее, а начинал свой путь я со станции «Холлоуэй-роуд», то я бы посчитал, что Пачино будет такой остановкой, где мой самолет должен будет дозаправиться. Я понимал, что одного его будет недостаточно, но я думал, что час, проведенный с тупым непривлекательным ребенком, можно приравнять к нескольким тысячам километров. Во время первого занятия мы спотыкались на простейших словах, так что было очевидно: такими темпами мне еще придется проехать двадцать с лишним остановок на метро, прежде чем я доберусь до аэропорта.
Начали мы с одной ужасной книжки про футбол, которую он хотел прочитать, — история одноногой девочки, которая, несмотря на свое увечье и сексистские настроения в команде, смогла стать капитаном школьной футбольной команды. Но надо отдать Пачино должное: почуяв, куда ветер дует, он изменил свое отношение к книге.
— Она, наверное, теперь забьет решающий гол в важном матче? — не без отвращения предположил он.
— Боюсь, что весьма вероятно.
— Но у нее же только одна нога.
— Ну да.
— К тому же она девчонка.
— Да, девчонка.
— Что же это за школа?
— Хороший вопрос.
— Так отвечай.
— Тебе интересно название школы?
— Ага. Хочу сходить туда с друзьями и поглумиться над ними. Где еще найдешь одноногую девчонку, играющую в футбол?
— Я сомневаюсь, что это настоящая школа.
— Так это все выдумки?
— Да.
— На хрен мне тогда с этим заморачиваться.
— Хорошо. Выбери другую книгу.
Он порылся на библиотечных полках, но не нашел ничего интересного.
— А что тебе интересно?
— Да ничего.
— Вообще ничего?
— Ну, я фрукты люблю. Мама говорит, я чемпион по поеданию фруктов.
— Понятно. Хоть есть в чем поупражняться.
До конца нашего занятия оставалось сорок пять минут.
И что мне было делать? Как получается, что человек начинает любить себя достаточно, чтобы продолжать жить. И почему занятие с Пачино мне не помогло. Отчасти это была его вина. Он не хотел учиться. Да и не о таком ученике я думал. Я надеялся, мне достанется очень умный ученик, которому помешали обстоятельства, которому достаточно одного дополнительного занятия в неделю, чтобы стать звездой рабочего класса. Я хотел, чтобы мои часовые занятия раз в неделю означали переход от одного будущего, в котором будет только героин, к другому, в котором будет место только изучению английской литературы в Оксфорде. Именно такого ученика я хотел, а мне подсунули ребенка, у которого вся жизнь сводилась к поеданию фруктов. Да и зачем ему уметь читать? На мужских туалетах обычно есть таблички с картинками, а мама всегда может объяснить, если какие-то слова встретятся в кино или на телевидении.
Возможно, все дело было именно в очевидной бессмысленности моего занятия. Вероятно, понимая это, можно любить себя больше, чем если помогать кому-то по-настоящему. Возможно, мне даже будет лучше, чем тому блондину-медбрату, и тогда я смогу снова над ним поиздеваться, но на этот раз с осознанием своей правоты. Ведь если чего-то стоишь, всегда можно поторговаться. Можно провести не один год, набивая себе цену, а потом спустить все за один вечер. За несколько месяцев я лишился всего, что заработал за сорок с лишним лет. А поскольку занятия с Пачино больше чем в десять пенсов я не оценил, должно пройти еще очень много времени, прежде чем я снова смогу погулять на славу.
Зато теперь я могу закончить то предложение: «Тяжело — это когда учишь Пачино читать». Или даже: «Тяжело — это когда пытаешься заново собрать себя по кусочкам, но инструкции нет, а еще ты не знаешь, где все самые важные детали».
Джей-Джей
Лиззи с Эдом купили мне гитару, губную гармошку и специальную подставку для нее на шею; а когда я провожал Эда в аэропорт, он сказал, что хочет купить мне билет домой.
— Я не могу сейчас вернуться домой.
Я просто хотел его проводить и попрощаться, но на метро мы ехали так долго, что в итоге говорили далеко не о том, какие журналы он купит в дорогу.
— Здесь тебе ничего не светит. Возвращайся, собери группу.
— У меня уже есть группа.
— Какая?
— Ну, мои ребята.
— Ты считаешь их своей группой? Тех неудачников и гребаных… извращенцев, которые были в «Старбакс»?
— В группе неудачников и извращенцев я был раньше.
— Не было в группе никаких извращенцев.
— А как же Доллар Билл?
Доллар Билл был нашим первым басистом. Он был постарше нас, и нам пришлось попросить его из группы после истории с сыном местного школьного сторожа.
— По крайней мере, этот мудак хотя бы играть умел. А твои новые друзья что умеют?
— У нас не такая группа.
— Да у вас никакая группа. И что теперь, это у вас навсегда? Будешь с ними до конца своих дней?
— Нет, до тех пор, пока их жизнь не наладится.
