Сама игра оказалась такой же гнетущей, как все встречи «Арсенала» и «Лидса». Соперничество этих команд сформировалось в своеобразную «историю», и матчи проходили жестко и малорезультативно. В первые две минуты судья показал моему приятелю Бобу Макнабу желтую карточку, и с этого момента не прекращались тычки, перебранки, удары по лодыжкам, злобные жесты и фырканье. Хуже было другое: команды боролись в финале сотого Кубка. Думаю, если бы шишкам из Футбольной ассоциации разрешалось самовольно определять, какие два клуба станут выступать в финале, «Арсенал» и «Лидс» находились бы в их списке на двух последних строках. Предматчевые торжества (а я, как водилось, занял место на трибуне за добрых полтора часа до начала игры) включали шествие по полю под флагами всех предыдущих финалистов Кубка, и воспоминания о тех великих матчах превратили нынешнюю встречу в своего рода пародию. Вы помните Мэтьюза в финале 53-го? Как Берт Трауманн в 5б-м забил гол со сломанной шеей? Двойную победу «Тоттенхэма» в 61-м? Возвращение «Эвертона» в 66-м? Удар головой Осгуда в 70-м? А теперь извольте смотреть, как Стори и Бремер пытаются вырвать друг у друга куски из ляжек. От грубой игры у меня засосало в животе – так же изнуряюще, как три года назад на матче с «Суиндоном». Если уж никто не заботился об изяществе игры (случались моменты, когда казалось, что про мяч совсем забывали), тем более важно было победить: раз уж больше похвастать нечем.
В начале второго тайма Мик Джонс прорвался по краю, навесил Алану Кларку, и тот до смешного примитивным кивком головы направил мяч в ворота – «Лидс» открыл счет. Как всегда, этот гол стал единственным в игре: мы попадали в штангу, во вратаря, в небо, выбивали за линию ворот, но все это были символические трепыхания финального матча – арсенальцы прекрасно понимали, что все их усилия тщетны.
По мере приближения финального свистка я все сильнее сжимал руками голову от горя – знал, что это чувство поглотит меня целиком, как во время суиндонского матча. Мне было пятнадцать, и я не мог, как в 1969 году, найти утешение в слезах, только помню, что у меня слегка подгибались колени. Я не переживал за команду или за других болельщиков – я переживал за себя и теперь понимаю, что все футбольные горести сводятся именно к этому. Когда наша команда проигрывает на «Уэмбли», мы вспоминаем о коллегах или одноклассниках, с которыми предстоит встретиться в понедельник, и об уже не раз испытанном кошмаре. Как я мог настолько подставиться? Я чувствовал, что у меня не хватает смелости оставаться футбольным фанатом. Неужели можно решиться подвергнуться всему этому снова? До конца жизни ходить на «Уэмбли», чтобы в результате вновь испытать подобный ужас?
Я почувствовал, как кто-то обнял меня за плечи, и только тут понял, что рядом стояли три болельщика «Лидса» – старик, его сын и внук.
– Не горюй, парень, – произнес старик. – Они еще вернутся.
Какое-то мгновение казалось, что он меня поддерживал, пока не прошел самый острый приступ горя и я не обрел силу в ногах. И в ту же секунду к нам протолкались два свихнувшихся болельщика «Арсенала» – горевшие злобой глаза не оставляли никаких сомнений в их намерениях. Я отступил, а они сорвали шарфик «Лидса» с шеи малыша.
– Отдайте! – потребовал отец, понимая всю бессмысленность своего протеста, но зная, что должен так поступить, иначе окажется слабым родителем. Короткое мелькание кулаков, и двое взрослых отлетели назад. Напуганный, испытывая приступы тошноты, я кинулся по проходу домой. Только так мог закончиться сотый финал Кубка.
Новая семья
Осенью 1972 года произошли перемены. «Арсенал», самый английский (то есть самый мрачный и жесткий) из всех клубов, огорошил нас континентальным поведением и в полудюжине игр в начале сезона продемонстрировал тотальный футбол (объясняю для тех, кто имеет о футбольной тактике только общие представления: тотальный футбол – изобретение голландцев. Он требует от всех игроков на поле гибкости: защитники должны атаковать, нападающие играть у центрального круга – эдакая версия постмодернизма, и она пришлась по душе интеллектуалам). В ту осень негромкие, одобрительные аплодисменты стали такими же привычными, как шарканье шестидесяти тысяч ног в предыдущем году. Представьте себе, что госпожа Тэтчер возвращается из Брюсселя и начинает вещать об опасностях ура-патриотизма, и вы поймете всю невероятность превращения.
В первую субботу сезона мы победили «Лестер», а потом со счетом 5:2 разнесли «волков» (причем голы забили защитники Макнаб и Симпсон). «Я никогда так не восхищался игрой „Арсенала“, – писал на следующее утро корреспондент „Дейли мейл“. – Команда была гораздо лучше, чем в дюжине встреч в год своей двойной победы». «Арсенал» изумительно изменил характер, – вторил ему «Телеграф». – Исчезла былая грубость, прекратилась маниакальная охота за головами противника. А на смену пришли выдумка и импровизация".
В первый, но, конечно, не в последний раз я начал думать, что настроение и удача «Арсенала» есть не что иное, как отражение моих ощущений. Не то чтобы мы оба играли блестяще и выигрывали (хотя в последнее время я сдал два школьных экзамена и чувствовал, что преуспел в жизни), но летом 1972 года мне показалось, что жизнь внезапно сделалась какой-то сумбурной и чужеродной, и этому превосходно и необъяснимо соответствовала новая искрометная, континентальная манера моей команды. Игра с «волками» поставила всех в тупик – пять голов, качество проходов (Алан Болл превзошел самого себя), довольное гудение болельщиков и поистине воодушевляющие отзывы обычно враждебной прессы. И все это я наблюдал с нижней восточной трибуны вместе с отцом и его женой – женщиной, о которой всегда думал, если думал вообще, как о Враге.
В течение четырех или пяти лет после того, как расстались мои родители, я не задавал отцу никаких вопросов о его личной жизни. Отчасти это и понятно: в том возрасте у меня не хватало ни слов, ни нервов для таких разговоров. Но не все можно легко объяснить: мы оба, в меру своих сил, старались не упоминать о том, что случилось. Когда отец уходил, я знал, что существовала другая женщина, но никогда не спрашивал о ней, и мое восприятие отца было забавно неполным. Я знал, что он работал и жил за границей, но не представлял его жизни: отец появлялся, вел меня на футбол, спрашивал о школе, а потом на очередные два месяца исчезал в неизвестности.
Однако рано или поздно мне неизбежно предстояло столкнуться с фактом, что он, как и все мы, вел полноценное существование. И это столкновение произошло в начале 1972 года, когда я узнал, что у отца и его новой жены появились двое маленьких детей. В июле, отправившись в Париж навестить эту даже не снившуюся мне семью, я так и не сумел переварить новость. И поскольку совсем не представлял мизансцены, обычные в таких ситуациях детали совсем не отложились у меня в голове: как Миу Фарроу пригласили сниматься в «Красной розе Каира» прямо из публики, так и я безо всякого участия со своей стороны оказался в чужом, но каким-то образом узнаваемом мире. Мой братик по отцу был маленьким, темноволосым и прятался за сестренку – бойкую, веселую блондиночку на полтора года моложе его… Где я видел прежде этих двоих? В нашем домашнем кино – вот где. Но если это я и Джилл, то почему они говорят наполовину по-английски, наполовину по-французски? И кто я им такой? Брат или третий родитель? А может, посредник из мира взрослых? И откуда здесь взялся бассейн и нескончаемая «Кока» в холодильнике? Я любил этот мир, я ненавидел этот мир; хотел улететь домой первым же самолетом, хотел остаться до конца лета.
Когда я все-таки вернулся, пришлось изобретать на ближайшие несколько лет приемлемый modus vivendi – задача, выполнимая лишь в том случае, если в новом мире не вспоминать о мире старом, хотя я так и не избавился от досады, что в нашем крохотном заднем дворике не было бассейна. Так две огромные части моей жизни оказались разделенными проливом, что прекрасно развивало лживость, самообольщение и шизофрению в и без того сбитом с толку подростке.
И когда моя мачеха пришла на игру с «волками» на «Хайбери», мне почудилось, что это Элси Таннер забрела в мотель на перекрестке: появление пришелицы из одного мира в другом лишило нас обоих чувства реальности. А потом «Арсенал» начал демонстрировать ювелирные пасы, защитники совершали рейды к штрафной противника и перебрасывали мяч через вратаря с точностью Круиффа, и я окончательно понял, что мир свихнулся. Я сидел бок о бок с врагиней, арсенальцы решили, что они голландцы, и посмотри я внимательнее в сторону табло, наверняка бы заметил, как над ним по воздуху тихо проплывали свиньи.
Через пару месяцев мы продули в Дерби 0:5 и немедленно вернулись к старой испытанной силовой игре; а краткость эксперимента усилила впечатление, что все это было особо хитроумной метафорой, являемой
