можете идти, продолжайте воевать.
Капрал Коннал понес наказание за свое преступление еще до того, как солнце встало над позициями, занятыми противником. Против него было выдвинуто огромное количество косвенных улик, помимо прямых показаний Раффлса и моих, и без особых церемоний и задержек негодяя расстреляли. И это было единственное приятное событие в тот день, который начался с того, что мы спрятались в кустах над ущельем; к полудню наступила моя очередь. До сих пор я еще не упоминал о собственном ранении, пока в этом не было нужды, по прочитанному на предыдущих страницах вы вряд ли догадались, что я остался, в общем-то, хромым на всю жизнь. Вы скоро поймете, почему я не торопился вспоминать об этом. Раны, полученные на службе отечеству, я раньше считал самой большой наградой для мужчины. Но моя каждое утро отравляет мне существование, я получил ее прежде всего из-за собственной медлительности, когда нужно было спрятаться в укрытие, что наше доблестное подразделение осуществило с особым блеском (усугубив тем мое положение).
Пуля прошила мне бедро, просверлила кость, не задев, к счастью, седалищного нерва; боль могла бы быть и сильнее, но я, конечно, рухнул как подкошенный. Мы ползли по-пластунски, чтобы атаковать холм и таким образом расширить наши позиции, и именно в этот момент обстрел стал еще сильнее, несколько часов мы не могли двинуться ни вперед, ни назад. Не прошло и минуты, как сквозь этот шквал ко мне прорвался Раффлс, а уже в следующую я лежал на спине за скалой, и он, наклонившись надо мной, разматывал бинт, все это в самом пекле перестрелки. Все в руках Божьих, сказал он, когда я попросил его наклониться пониже, но в какой-то момент мне показалось, что его голос изменился. Однако он сделал мне одолжение, стал вести себя осторожнее и, после того как оттащил меня в укрытие, спрятался сам. Так мы и лежали вместе, распластавшись в вельде под палящим солнцем и утихающим огнем перестрелки, и мне, пожалуй, надо теперь описать вельд, как он как будто плывет, поблескивая огоньками, перед глазами раненого. Я зажмуриваюсь, чтобы припомнить эту картину, но все, что я вижу, — это озабоченное загорелое лицо Раффлса, он то склоняется к прицелу, то проверяет, каков результат, брови подняты, глаза широко открыты, а вот он оборачивается ко мне и бросает фразу, которая заставляет расплыться в улыбке мои крепко сжатые губы. Он все время болтает, но я знаю, что это только ради меня. Удивительно ли, что я совсем не видел, что происходит за ним, ни на дюйм? Он был для меня всей битвой, а когда я теперь вспоминаю об этом, он был для меня и всей войной.
— Ну как, может, закуришь? Это тебя оживит, Кролик. Нет, вон ту в серебряной обертке, я специально для тебя приберег! Вот огонек. Итак, Кролик закуривает сигарету «Салливан»! Все внимание нашему Кролику!
— По крайней мере свалился я точно как кролик, — сказал я, выпуская дым в небесную голубизну, мне так хотелось, чтобы эти единственные облачка подольше не таяли. Мне было жарко, как на углях, от головы до одной ноги, другая нога просто мне больше не принадлежала.
— Подожди минутку, — нахмурился Раффлс, — вижу серую фетровую шляпу, надо бы добавить ее к общему счету. Подожди-ка, нет, не вышло! Придется повторить. Ого! Магазин-то пустой. Как там сигарета, Кролик? Чудно, наверное, курить «Салливан», лежа в вельде с дыркой в ноге?
— Мне от нее вроде полегчало…
Раффлс, опустошая свой патронташ, только внимательно посмотрел на меня.
— А ты помнишь, — тихо сказал он, — тот день, когда мы в первый раз задумались о войне? Я так и вижу розовый туман над рекой, чувствую его легкое прикосновение; тебе не хочется еще раз это почувствовать? «Ужасная резня, ужасная резня» — лицо того парня, оно у меня перед глазами, и вот пожалуйста, все, о чем он кричал, перед нами. Трудно поверить, что прошло всего лишь шесть месяцев!
— Да, — вздохнул я, — мы сначала долго раскачивались.
— Слишком долго, — быстро подхватил он.
— Но когда раскачались, — продолжил я и про себя пожалел, что мы это сделали, — то быстро и распалились.
— И ввязались в драку, — весело рассмеялся Раффлс. Он уже зарядил свою пушку. — Ну, еще разок по серой фетровой шляпе, — сказал он, — черт возьми, он ведь стреляет в меня!
— Прошу тебя, будь осторожен, — взмолился я.
— Мой дорогой Кролик, все в руках… ты знаешь чьих. И если уж там что-то предусмотрено, то так, конечно, и будет. Кроме того… ага, это уже ближе!
— К тебе?
— Нет, к нему. Бедняга, для него тоже кое-что предусмотрено, и это приятно… Не вижу, куда попал, а может, и не попал, нет, похоже, конец ответному огню. Что, тебе хуже, Кролик?
— Нет, я только глаза закрыл. А ты говори, говори.
— Это я тебя втравил в это дело, — сказал Раффлс, снова занявшись патронташем.
— Ты что, я рад, что я здесь.
И я в каком-то смысле был рад, потому что мне было страшно хорошо лежать раненым, боль постепенно утихала, правда, это чувство владело мною всего несколько минут, и могу честно признаться, больше я ничего подобного не испытывал.
— Но так хорошо, как мне, тебе еще не было!
— Возможно.
Голос у него дрогнул — или мне это только показалось? Потеря крови и боль, волнами растекавшаяся по всему телу, творили со мной что-то странное. Я плохо воспринимал окружающее, то ничего не чувствовал, кроме пульсирующей боли в ноге, то у меня вовсе не было ноги, зато все остальные чувства были чрезвычайно обострены. И все время играл этот дьявольский оркестр, везде, вокруг меня, на всех этих нечеловеческих инструментах, о чем вам газеты прожужжали все уши. И все-таки я слышал, что говорит Раффлс.
— У меня правда бывали хорошие времена, Кролик!
Да, голос у него был печален, но и все, никакой дрожи в нем не было, это, наверное, меня лихорадило.
— Я знаю, старина, — сказал я.
— Я благодарен генералу, что он подарил мне сегодняшний день. Может быть, последний. В таком случае могу сказать, что он самый лучший, клянусь Богом!
— Что это?
Я открыл глаза. Раффлс смеялся. Я и сейчас вижу это.
— Попал — попал в шляпу! Нет, вовсе не попал: шляпа-то была не на нем. Ловкач, он ее специально выставил. Еще один… счет растет медленно. Интересно, он поймет, если ему подсказать? Этот трюк со шляпой — глупость. Если я высунусь, он высунется?
Я лежал, ничего не видя и не слыша. Нога снова ожила, а все остальное онемело.
— Кролик!
Голос Раффлса звучал где-то выше. Он, должно быть, сидел.
— Что?
Мне было плохо, и это все, о чем я мог думать.
— Сегодня не только самый лучший день в моей жизни, Кролик, старина, но я совсем не уверен…
В чем, я могу только догадываться, потому что в этой жизни его фраза так и осталась незаконченной и уже не будет закончена никогда.
Примечания
1
